Шрифт:
Я тебя люблю… Я тебя тоже нет.
Часть l
Сердце вдруг остановилось, Журов мгновенно проснулся и попытался сделать вдох. Не получилось. «Все! Конец!» – ужаснулся он и заорал во весь голос и этим криком словно заново запустил заглохнувший механизм. Тяжело задышав, он прижал трясущуюся руку к сердцу, этим движением словно поддерживая его и одновременно защищая от какой-то опасности извне. Другой рукой,
Запахнувшись в халат, Журов перешел в гостиную. Включил телевизор – да кто же это смотрит-то? – выключил. На журнальном столике третий день стояла недопитая бутылка красного вина. Испортилось? Кто мешал убрать в холодильник… Он осторожно глотнул из горлышка. Надо же, все в порядке. Журов усмехнулся – видимо, судьба вина беспокоила его больше, чем сердце. И что? Хуже ведь определенно не стало. А раз так… Он достал бокал и, смакуя каждый глоток, допил бутылку. Может, померещилось с сердцем-то?
Переместившись на диван, он с неприязнью уставился на разросшийся до гигантских размеров цветок, название которого, как ни старался, запомнить не мог – замиокулькас! На самом-то деле растение ему нравилось, и даже очень, но занимало оно весь угол, который в мечтах Журов отводил под книжные полки, обязательно открытые и под самый потолок. Мечтам этим, как он понимал, сбыться было не суждено. Варька категорически выступала против, квартиру убирала она, а книги, как известно, пыль притягивают катастрофически. Журов перевел взгляд на картины, без которых гостиная – продукт модного московского дизайнера и Варькина тихая гордость – потеряла бы свой изысканный вид. Впрочем, при всей легкости и изяществе гостиной висевшие в ней картины отличались некой депрессивностью, постоянно питающей в душе Журова неугасающий огонь ненависти к живописи вообще. «Варвара, душа моя! Ну почему или серая зима, или мрачные натюрморты! Где яркие краски, светлое небо, море, живые цветы? Давай снимем всю эту мазню к чертовой матери и развесим фотографии, где мы счастливы и смеемся! Весеннюю Барселону, Флоренцию или твой любимый Санторини!» – в той или иной интерпретации с какой-то периодичностью начинал метать икру Журов. За его страстными призывами скрывалась заурядная ревность. Варька, как ему казалось, чрезмерно культивировала присутствие бывшего мужа – автора всех работ. В кругу знакомых он почему-то считался талантливым, однако его творения продавались слабо ввиду низкого культурного уровня населения и отсутствия вкуса у его платежеспособной части.
Журов вздохнул. О том, чтобы лечь в постель, и помышлять нечего. Вот уже много лет, единожды проснувшись среди ночи, он не засыпал до самого утра. Чего только Журов не перепробовал – пил теплое молоко с медом, подолгу стоял под горячим душем, смешивал коктейль из валерьянки, пиона и корвалола, – все впустую. Умные люди советовали ему вообще по жизни перейти на снотворное – полпланеты сидит на лекарствах и принимает таблетки горстями! – но у Журова были свои резоны. Во-первых, он панически боялся привыкания, в результате которого лекарство вдруг или постепенно перестанет на него действовать – что тогда, какое средство останется для крайнего случая?! Во-вторых, от любого снотворного через неделю-другую слюна исчезала напрочь, причем настолько, что он не мог произнести и двух слов, не прополоскав пересохший рот водой, которую приходилось постоянно таскать с собой. Такое не комильфо на людях Журов себе позволить не мог.
С сожалением поставив пустую бутылку на пол, он открыл ноутбук, зашел в Фейсбук. Ничего примечательного. Привычные грязь, истерика и нетерпимость… По какому, любопытно, праву, еще недавно, казалось бы, вменяемые люди вдруг принялись разоблачать и осуждать все и всех на свете? Иначе как всеобщим помутнением эту оголтелую непримиримость и не назвать.
Шел третий час ночи. В сети была Ирка Лукьянова, ныне по норвежскому мужу
– Привет! Вот не сплю, опять бессонница.
– Пьешь?
– Какое там! Так, иногда красное вино в умеренных количествах. Как ты?
– Устала от работы. Дома воюю с мужем и с дочерью. Всё воспитывают меня. Муж постоянно хочет секса. А я хочу, чтобы меня оставили в покое!
– Дочь-то что?
– Она всегда на стороне отца.
– Это ты про секс? Ха-ха!
– Мне не до шуток. Хочу танцевать с тобой и целоваться! Но никак.
– Я больше не танцую.
– Что так?
– Стал старым и скучным.
– В зеркало на себя смотришь? Если ты выглядишь как на фото с этой твоей Варварой, то не гневи Бога!
– Я живот втягиваю. А так толстый.
– Врешь, как всегда. Я тебя тогда возненавидела. А до этого любила! Страстно.
– Не знаю, что и ответить. Пойду попробую поспать. Целую!
– Целую, любовь моя несостоявшаяся.
Ирка Лукьянова, студентка второго курса скандинав-ского отделения, сидела в читалке филфака, обложившись учебниками, тщетно пытаясь зацепиться за мысль или фразу, которые позволили бы наконец начать эту чертову курсовую. А внутренний голос настойчиво нашептывал, что правильнее будет на нее плюнуть, махнуть кофе в буфете у Тамары и прошвырнуться по Невскому. А еще лучше с кем-нибудь из девчонок завалиться в «Щель» «Астории» и выпить шампанского. Ну а там кто знает… Ирка потянулась к модному пакету с ковбоем Мальборо (три рубля у спекулянтов. Так еще и не достать!), чтобы побросать в него тетради, как вдруг заметила в дверях молодого мужчину, который, похоже, выискивал кого-то в зале. Какая правильная девушка к концу второго курса не знает в лицо всех симпатичных студентов и преподавателей факультета! Этот был незнаком. «Не наш. Залетный», – подумала она и уткнулась в учебник.
– Над чем пыхтим, прелестное дитя? – залетный уселся рядом, от него пахло вином, и смотрел он на Ирку весело и нагло. Почему-то это было приятно.
– Над курсовой.
– Ну-ну, – усмехнулся он, – Курсовая твоя никуда не денется! Пойдем лучше выпьем шампанского… где бы лучше нам это сделать… Предположим, в «Щели» «Астории»! Тебя как звать-то?
Ирка вздрогнула – ну разве не сигнал свыше? Или он прочитал ее мысли?
– Ирина, – и тут же, недолго раздумывая, согласилась: – А давай! Только подожди меня пару минут у «Наркоманки».
– У кого тебя подождать?
– Не у кого, а где! «Наркоманка» – это курительная комната на «Сачкодроме».
– ?
– У нас тут все как-нибудь называется. С давних пор… «Сачкодром» – это лестничная площадка на втором этаже перед 25-й аудиторией, хотя номер аудитории тебе ничего не говорит, – она засмеялась. – Там стоят «Диваны», а еще есть «Новый свет», «Катакомбы». Вот сейчас мы с тобой в «Школе». А тебя как звать-то?
– Борис, можно Боб… или как тебе заблагорассудится – откликнусь на любое имя! Можешь звать меня – Игнатом или Жан-Полем… Ну так жду тебя, как говоришь, у «Наркоманки»?
– Угу.
Как только он вышел, Ирка немедленно достала зеркальце, но его поверхности недоставало, чтобы с достоверностью оценить степень своей сегодняшней неотразимости! Побросав тетради в пакет, она без очереди втиснулась сдать взятые учебники, причем сделала это с такой веселой беспардонностью, что никто не успел толком возбухнуть, схватила свой читательский билет и устремилась к туалету. Там у старого, всего в трещинах зеркала она придирчиво осмотрела себя. Хороша! Джинсы обтягивают длинные – слава родителям! – стройные ноги, ресницы радостно хлопают над большими серыми глазами, брови ухоженные, губы чуть припухлые, их даже не обязательно подкрашивать, нос маленький и правильный, а волосы! Копна абсолютно непослушных каштановых кудряшек – вылитая итальянка! Ирка повернулась к зеркалу боком, потом другим – ну, нет у нее к себе претензий ни в фас, ни в профиль! И побежала к «Наркоманке».