Жало Скорпиона
Шрифт:
Она ворвалась в кабинет в своей дорогой шубе из шиншиллы, зеленые глаза сверкали, маленький пунцовый рот с пухлыми накрашенными губами изрыгал проклятия на «тупую башку» Михаила Ломова-Обломова, сидящего в вертящемся финском кресле за письменным столом. И в гневе Светлана Смоленская была прекрасной...
— Сначала ты, скотина, лишил меня охраны! — вопила она. — А сегодня — и машины! Ты что, не знаешь, что «Мерседес» оформлен на меня, как и АО «Светлана»? Ты что, урод, позабыл, что вся ваша вшивая контора носит мое имя?! При Яше ты, Хрущ, на коленях бы ползал передо мной...
— Вот уж чего не было того
— Заткнись, сука! — спокойно сказал он. — На кого хвост подымаешь? Охранника лишил, машину отнял... Да я захочу, сегодня же вышвырну тебя из твоей роскошной квартиры! Не твоей, кстати, а нашей... Ты у меня, горластая паскудина, пойдешь на Лиговку и будешь сутенеру-сифилитику отстегивать половину заработанных бабок! А лениться он тебе не даст...
— Ты что, с ума сошел... Миша? — Гнев вмиг сошел с ее хорошенького личика, а выступившие было слезы — высохли. — Меня на панель?!
— Ты вчера почему мне дверь не открыла? — придав своему квадратному лицу суровость, наступал он. — Жаль твоих шведских замков, а то выломал бы тебе дверь, падла!
— Но с какой стати, Миша? — таращила она на него округлившиеся зеленые глаза. Каштановая прядь упала на покрасневшую щеку. — Еще сорок дней не прошло, как Яшу похоронили...
— Забудь про своего м.... Яшу, — сказал Хрущ. — Он давно уже в аду и ему не до тебя со всеми твоими девятью и сорока днями... Думаешь, не знаю, почему ты созываешь к себе на хавиру всякую шваль? На Яшкино место подыскиваешь хахаля? Из «важняков», что ли? Что, не так?
— Мне ведь не сорок лет, и я в монахини не собираюсь, — окончательно растеряв весь свой пыл, оправдывалась зеленоглазая красавица с пышной, от лучшего мастера прической. — Но что ты хочешь от меня, Миша?
— Я просто тебя хочу, дешевка, — добродушно осклабился он. В бранные слова он не вкладывал злости или презрения, он со всеми женщинами разговаривал подобным образом — по-другому не умел.
— Яша за мной, помнится, два месяца ухаживал, шоколадные конфеты дарил, цветы...
— Заткнись ты со своим раздолбаем Яшей! Был бы умным, не подставился!
Светлана — она ростом была чуть пониже коренастого, с широченными плечами Хруща — рассеянно присела на коричневый кожаный диван, выставив в полах распахнувшейся шубы длиннющие стройные ноги с круглыми коленками. Не в брюках была, а, несмотря на мороз, в серых лосинах. Это с удовлетворением отметил про себя Ломов, ощутив прилив нестерпимого желания к этой эффектной бабенке. Что греха таить: он завидовал Хмелю, да и не он один — все знакомые говорили, что у Раздобудько — классная шкура! Маруха — перший сорт! И все знали, что тот купил ее чуть ли не со школьной скамьи. Правда, теперь старшеклассницы образованными в сексе стали...
— Так стоило ли Хрущу корчить из себя влюбленного и два месяца ухаживать за ней? Это бывший слюнтяй босс в отношении женщин всегда допускал слабину. Это свойственно мужикам со скромными мужскими достоинствами...
— Черт с тобой! — полностью признав свое поражение, хрипловато произнесла Светлана,
— Я же говорил — тебя хочу, красотка, — буркнул он. Подошел к двери, задвинул до отказа желтую задвижку, вернулся к ней и, схватив за ноги в кожаных сапожках, навзничь опрокинул на охнувший диван. В мгновение ока сорвал с нее юбку, серебристые лосины, белые шелковые трусики.
— До вечера не мог подождать, — понизив голос, сказала она. — Сегодня я бы тебе открыла дверь... Миша, тут неудобно!
— Мы же не в подъезде? — ухмыльнулся он, спуская брюки. — Сюда никто носа не сунет.
Раздвинул ее белые длинные ноги, похотливо провел по пушистому темному треугольнику ладонью и, зарычав медведем, навалился на нее...
Понимая, что Ломов совсем другой человек, чем ее покойный супруг, способный в ее объятиях размягчаться, Светлана, отвечая телодвижениями на его натиск, все же провела разведку:
— Машину вернешь, Миша? И охранника Валю Чернова? И больше не будешь давить на меня?
— Мать твою! — просипел побагровевший Хрущ, с трудом войдя в нее. — Теперь я понимаю, почему по тебе с ума сходил этот баран Яшка. Мышиный глаз!
— Это еще цветочки, Миша, — улыбнулась она, выгибаясь под ним коромыслом. Удивительно было, как такая изящная, худощавая женщина легко подкидывает его тушу. — Ягодки будут потом, если ты... будешь любить меня-а-а!
Но он уже ничего не слышал и не видел: на него накатилось такое неземное блаженство, которого он еще в своей жизни не испытывал! Он чувствовал ее всю и себя всего в ней. Ее расширившиеся и загоревшиеся бесовским огнем кошачьи глаза заслонили весь мир, пунцовый маленький рот с острыми белыми зубами то приближался, то удалялся от его лица. Красный треугольный язычок заползал в рот, ноздри, уши. Он уже не рычал, а протяжно стонал от неизбывного блаженства.
— Я буду с тобой, Миша, — после того как он, обессиленный, отвалился сначала на край кожаного дивана, а потом мешком сполз на ковер, прошептала она. — Обещай мне, что я буду по-прежнему жить так, как жила! И Бога ради, никогда не наезжай на меня!
И счастливый, будто плавающий в нирване, новый генеральный АО «Светлана» сказал:
— Ты первая баба, которая такое со мной сотворила, Светланка! Я будто в раю побывал...
— Про рай забудь, Миша, — лежа полуобнаженной на прохладном диване, с грустью произнесла она. — Нам всем гореть в аду... Разве о такой… диванной любви я мечтала в школе?
— В школе ты зажималась с прыщавыми мальчиками в темных углах и подъездах и давала себя щупать во всех местах, — ухмыльнулся Хрущ.
— Ошибаешься, бандит, — беззлобно ответила она. — В школе я была романтической девчонкой, читала в «Войне и мире» про первый бал Наташи Ростовой, была влюблена в киноартиста Бельмондо и мечтала стать кинозвездой. Но ты не ответил на мой вопрос, Хрущ, — перебила она. И в голосе ее прозвучали жесткие нотки. Белые длинные ноги упирались в округлый валик дивана, и все ее прелести были как на ладони. Ему захотелось встать с пола, задрать ей тонкий серый свитер на голову и пощупать небольшие соблазнительные груди. Впопыхах он не сообразил обнажить и их. Но слабость еще не отпустила, и он валялся на ковре, таращась на белый потолок.