Шрифт:
Стоянка I 1
Знак – Овен.
Градусы – 0* – 12*51’25”
Названия европейские – Альнах, Альнат.
Названия арабские – аш-Шаратан – “Две отметины”.
Восходящие звезды – бета и гамма Овна.
Магические действия – заговоры на любовь и ненависть.
“Сука, – думаю я. – Тупая сука. Тупая. Сука. Тупая сука. Тупаясука, сукатупая. Сукатупаясука. Тупаясукатупаясукатупая”.
Мысли перекатываются, как стеклянные шарики в пригоршне. Гладкие, холодные, твердые. Постукивают, соприкасаясь. Это приятно. Следовательно, вот мне и облегчение. А постороннему человеку никакого ущерба.
1
Здесь
Вслух я, понятно, называть ее тупой сукой не стану. Не за то она мне деньги платит. А за ясный взгляд, покровительственный тон, мистический флер и прочие задушевные прибамбасы.
Вот и договорились.
Улыбаюсь тупой суке. Сочувственно. Сердечно. Но и снисходительно: дескать, и не такое видывали, и не с такими бедами справлялись. Все будет путем. Все как у людей, только чуть-чуть лучше. Гарантирую.
Она мне верит. Ей со мною хорошо. Того гляди, на грудь обрушит тяжесть телесную. Впрочем, до такого пока ни разу не доходило. Ко мне все больше ходят воспитанные люди. Дрессированные, безопасные зверушки. Не хищные даже, просто всеядные. Другдругоядные, в том числе, кстати… Да уж, кстати-кстати, кис-кис, тати.
Брысь.
Ничего из ряда вон выходящего не происходит. Не консультация – лафа, послеобеденный отдых. Сорокалетняя ложная блондинка Лена уже давно перестала меня слушать. Даже вопросы задавать перестала. Поняла, что никакие вопросы не воссоединят ее горемычный сигнификатор 2 с вожделенным Королем Жезлов. Разве только приворотное зелье, но от меня ничего в таком роде не дождешься. Духовных академиев по курсу православной космоэнергетики чай не кончали. Не начинали даже, бог миловал.
2
При гадании сигнификатором называется карта, которая обозначает вопрошающего.
Зато со мною можно поговорить по душам, чем она и занимается. Рассказывает, разглагольствует, жалуется, возмущается. Издает разнообразные членораздельные звуки моя прекрасная Лена. Разделяет, стало быть, члены. Вот и умничка.
Мне остается только слушать. Ей бы два высших образования вместо одного полусреднего, сидела бы теперь не у меня, а у психотерапевта – с тем же примерно эффектом. Оно ведь так устроено: человек всегда получает то, чего хочет. А хотят человеческие существа, как ни удивительно, вовсе не счастья, не канонического покоя-воли даже, а возможности как следует пожаловаться. Исключения из этого правила, несомненно, существуют, но обходят меня (и коллег моих, психотерапевтов) стороной, как чумной барак.
И, вероятно, правильно делают.
Мне
Однако Лена как-то справилась с негативным опытом отрочества и добралась до меня. И поскольку за час моей жизни уплочено вперед, придется потерпеть.
Терпеть осталось тридцать минут – всего-то. И говорить не о чем, если бы не зуб. Внизу, справа болит глупая, бессмысленная костяная фиговина. Под коронкой, как я понимаю. Следовательно, дело дрянь. Кирдык, следовательно. Алмазный мой пиздец. Что и требовалось доказать.
Терпи, казак, атаманом будешь. Или не будешь – как повезет. Но ты все равно терпи. Не принимать же обезболивающее в присутствии клиентки! Не в моих правилах проявлять слабость. Скривиться, руку к пульсирующей челюсти прижать, или, тем паче, охнуть, пожаловаться – низ-з-з-з-зя. Нехорошо это, не по-божески. Десакрализация называется. Гадалке, у которой могут быть проблемы, пусть даже и преходящие, пустяковые, вроде больного зуба, веры нет.
А их вера в меня – это мой хлебушек.
Хлеба я, к слову сказать, не ем. Разве только черный ржаной клейстер, да сухие, безвкусные лепешки из рисовых, гречневых и еще не пойми каких зерен – вот тебе и хлебушек.
И ни слова о масле.
Ничего не попишешь: наследственность у меня не ах. Матушка к шестидесяти годам достигла воистину необъятных размеров. Да и папа, мягко говоря, не кузнечик. А мне излишки плоти ни к чему. Рука моя должна быть тонкой и когтистой, как птичья лапка, щеки впалыми, как у сексапильной туберкулезницы, а прочая тушка пусть стремится к нулю. Стоит щекам округлиться, и лицо мое станет ничем не примечательной добродушной рожицей, способной внушить, разве что, мимолетную симпатию, но уж никак не трепет. Увы, крючковатого ведьминского носа природа мне не подарила, а без этого артефакта фальшивые смоляные кудри, подлинные насупленные брови и даже в совершенстве освоенный зловещий, ухающий, совиный смешок – пустяки, дело житейское, как говаривал роковой мужчина моего детства, лучший в мире Карлсон.
Вот так вот.
Мне, тем временем, излагают очередную главу бесконечной саги о нелегкой судьбе белокурой Лены. Слушаю ее жалобный щебет вполуха – все как всегда, плюс зуб, следовательно, минус милосердие. Но ничего, держусь. Вставляю порой полтора слова, благо больше от меня и не требуется. Даже скалюсь время от времени – фальшиво, но лучше чем ничего. Лена, пожалуй, не заметит разницы, а с собственной совестью на сей раз договорюсь: форс-мажор, как-никак.
Ох уж этот мне форс-мажор.
Зубная боль не убивает меня, но и сильнее не делает. Что скажете, гражданин Ницше? Не отворачивайтесь, отвечайте, когда вас спрашивают. Нет ответа? Что ж, очко ваше достается команде соперников, и не жалуйтесь потом на суровые наши обычаи…
Тридцать минут моей му ки и рады бы замереть дрожащим студнем, стать вечностью, но не умеют пока. Иссякли, наконец. Гитлер капут. Ура.
– Спасибо, – щебечет Лена, кутаясь в шкуры нерожденных бараньих младенцев. – Вот, поговорила с вами, так даже зуб болеть перестал. Как сюда шла, разнылся, а пока сидела, перестал.
Вот так-так. Подружка по несчастью, значит.
– У вас зуб болел? – переспрашиваю участливо. – Нужно было мне сказать, попросить таблетку. Что же вы?
– Ну… Неловко было, – мнется. – Но он сразу прошел, зуб-то. Не болит больше, я ж говорю…
Неловко, значит. Лекарство попросить. Ну-ну. Обе мы хороши, конечно…
Она, наконец, уходит, а я пулей несусь к секретеру. Там, в потайном ящичке, хранятся не зловещие сатанинские талисманы, как, наверное, думают некоторые несознательные граждане и гражданочки. А вовсе даже цитрамон. Коего сожру сейчас три таблетки, дабы проняло. Вот такая черная магия, чернее не бывает.