Жаркое лето в Берлине
Шрифт:
Затем, откинувшись на спинку сиденья, она рассеянно смотрела в окно через завесу дождя на запущенную часть Курфюрстендамм с ее бесконечными рядами домов и разрушенной церковной башней, каким-то огрызком черневшей на фоне неба.
Проехав мимо роскошных магазинов, претенциозных небоскребов, парков с неизменными клумбами петуний и сальвий, машина свернула на унылые улицы с разрушенными бомбежкой домами, с грязными стеклами магазинов.
Косые нити дождя не только опустили завесу между ней и миром, но и образовали своего рода экран, на котором запечатлелась еще более жуткая картина.
Беззвучно проходил маршем по нынешнему Берлину вчерашний Берлин. Словно обрывок ленты какого-то кинофильма, случайно вставленной в проекционный аппарат, в ее воображении возник отряд марширующих сапог, со знаменами, в островерхих касках. И из-под каждой каски на нее смотрело лицо Стивена.
Топот сапог, топот сапог, топот сапог! Отдавалось у нее в ушах, подобно… Как это сказал профессор? Подобно маршу судьбы…
Солдатские сапоги и каски растворились во мраке. Затемнение. И на экране появился Хорст со своими штурмовиками: они шли походным маршем под дождем, в парадных мундирах из отменного английского твида, и под каждой каской лицо Хорста. Наплывом появилось лицо принца фон унд цу Мальмека, Гунтера, лица бритоголовых посетителей пивной, лицо Вильгельма с ватагой гривастых молодчиков с дикими глазами, орущих:
Дорогу коричневым батальонам!
Дорогу штурмовикам!
И ее сознание пронзила мысль, что эти безмолвные духи, марширующие на экране дождя, не только прошлое Берлина, но и его настоящее.
И она вслух так громко вскрикнула «нет!», что шофер, обернувшись, спросил:
— Вам нехорошо, мадам?
Она отрицательно покачала головой, но его глаза следили за ней в зеркальце, словно он ей не поверил.
Остановив машину, он с любопытством взглянул на нее. Женщины с продовольственными сумками, стоявшие на углу у дверей магазинчика, прервали горячие споры по поводу высоких цен на овощи и, как ей показалось, подозрительно и враждебно посмотрели на нее.
— Вы подождете меня или хотите, чтобы я рассчиталась с вами? — спросила она.
— Смотря куда вы идете и надолго ли.
— Я вернусь примерно через полчаса, а иду вот в тот дом. — Она указала в сторону пустыря, где сорняки были теперь прибиты дождем.
Он вытянул губы.
— Я подожду. — Затем недоверчиво спросил: — Там ваши друзья?
— Да.
Он удивленно посмотрел ей вслед. И когда она вышла на тропинку, он выскочил из машины и пошел за ней.
— Я буду в кафе, на случай если понадоблюсь, — громко сказал он. И потише добавил: — Скажите вашим друзьям, чтобы они поставили на окна крепкие жалюзи или выбирались отсюда поскорее.
Из-под форменной фуражки на нее смотрели умные и проницательные глаза.
— Благодарю.
Перед узеньким домиком, который в прошлый раз казался таким веселым, она замерла от ужаса. Черная свастика распростерлась во всю дверь, а под ней надпись: «Juden, raus!» [31] Цветочный ящик висел криво, и увядшие растения валялись на земле. Окно было разбито и заколочено изнутри доской.
Она робко постучалась, на стук никто не вышел. Она постучала сильнее. Секунды тянулись, и от страха сердце забилось учащенно.
31
Евреи, вон! (нем.).
— Кто там? — осторожно спросила Брунгильда.
Открыв дверь, она удивленно взглянула на Джой. И, встретив ее испуганный взгляд, ответила горькой улыбкой и увела ее в дом.
В гостиной с заколоченным окном Джой устало опустилась на стул, и бессонная ночь дала себя знать.
— Я пришла попрощаться, — сказала она.
— Ведь вы собирались уехать после рождества?
— Да, собиралась, но…
— Выпейте чашку кофе, — прервала ее Брунгильда. — Вы совсем больны.
— Я чувствую себя хорошо… — Она с благодарностью взяла чашку.
— Стало быть, вы едете раньше, чем предполагали? — Брунгильда внимательно вглядывалась в ее лицо, словно хотела проникнуть в истинную причину этого прощального визита.
— Еду в Лондон оперировать гланды Энн, — начала она. И вдруг, почувствовав всю нелепость своих уловок, выпалила:
— Я уезжаю. Вчера ночью я узнала правду о семье моего мужа. Он мне все налгал, когда мы поженились.
— So?
— Я знаю всю правду, я не могу больше жить в этой семье. Теперь я понимаю, почему так расстроился ваш отец, когда я назвала фамилию Стивена. Но прежде чем уехать, я должна вас спросить, почему вы так ненавидите фон Мюллеров?
Брунгильда помедлила.
— Разве это теперь имеет значение?
— Больше чем когда-либо. Вы, конечно, понимаете, что я должна знать все.
Брунгильда молча закуривала сигарету. Ее лицо с опущенными тяжелыми веками напоминало маску. Когда она посмотрела на Джой, в ее мрачных карих глазах было прежнее неумолимое выражение.
— Я была на принудительных работах в Освенциме на фабрике вашего свекра. Я и тысячи таких, как я, от которых и следа не осталось, помогали семье вашего мужа богатеть. Десятки тысяч мужчин и женщин таких, как я, своими руками строили все новые и новые фабрики, которыми сейчас владеет семья фон Мюллеров. Я работала при перестройке дома, в котором вы сейчас живете, помогала приобретать автомобили, на которых вы разъезжаете. Теперь вы, быть может, поймете, почему отец, услышав эту фамилию, пришел в невменяемое состояние. Слишком страшные воспоминания связаны у старика с этой фамилией. Вот почему ваши подарки были оскорблением для меня.
— Но ведь фон Мюллеры уже владели фабрикой, когда началась война?
— О нет! Освенцим находился в Польше. Ваш свекор, как и Крупп и Сименс, строили там фабрики с целью использовать даровую рабочую силу, поступающую неистощимым потоком из всех оккупированных стран. Фабрика фон Мюллеров уступала по мощности заводам Круппа. Но и пяти тысяч рабов было достаточно, чтобы обеспечить Фон Мюллерам высокий доход, позволивший им построить новые первоклассные заводы, которые они, конечно, с гордостью вам показывали. Достаточно, чтобы ваш свекор стал в ряды крупных дельцов, тех, кто определяет политику нашего правительства, достаточно, чтобы ввести в правительство такого преступника, как ваш шурин. Мы, бедные, жалкие рабы, и представить себе не могли, что наш труд оказался столь эффективным и прибыльным!
Наступило молчание.
— Итак, вы уезжаете?
— Да.
— Вместе с мужем?
— Не знаю еще. Вот поэтому-то мне и нужно было увидеть вас. Прошлой ночью он сказал мне, что всегда был против нацизма, как и его мать и дед. Он бежал, потому что его приговорили к расстрелу за отказ закопать в землю живыми чешских партизан.
— Сколько ему было тогда лет?
— Шестнадцать.
— И все эти годы он был хорошим человеком?
— Лучшего человека я не знала за эти десять лет.
— Зачем же он вернулся?