Жаркое лето
Шрифт:
Ваняте стало все ясно. Мать передумала почему-то идти на вокзал. Отца никто не встретит. Он обидится и, возможно, даже уедет назад. Теперь уже навсегда, на всю жизнь!
Ваняте стало страшно. Чистый, полный надежд и ожиданья день, который так хорошо начался для него, померк, закрылся непроглядной косматой тучей.
Мать не видела этого молчаливого упрека в глазах Ваняты. Она ушла на ферму, а Ванята и тетка Василиса остались в избе. Тетка Василиса кипела от гнева. Она ни с того ни с сего замахнулась на Ваняту и закричала:
— Та кинь ты отой чортив кохве! Та на биса ты купив оту гадость? Ой, боже ж ты мий, та що ж це на овити робится? Та довго я буду за всих страдаты? Та чого ж ты стоишь, як отой пенек, я тоби кажу!
Тетка Василиса оглядела огорченным взором стол с едой, оказала: «Тьху на вас на всих!» — и вышла из дома, хлопнув изо всей силы дверью. Жалобно и тонко зазвенели на столе рюмки.
А через минуту Ванята уже был на улице. Задыхаясь, мчался он по жнивью, по тропкам и дорожкам на вокзал. Он встретит отца, приведет его домой и навечно помирит с матерью.
По большаку сзади Ваняты пылила машина. Ванята свернул в сторону, добежал до телеграфных столбов и замахал над головой кепкой.
— Сто-ой! — закричал он. — Сто-ой!
Машина затормозила невдалеке, прокатилась юзом по гладкой, накатанной до белого сияния колее. Шофер высунулся из кабины, погрозил кулаком.
— Ты что — сдурел? Я ж тебя, как куренка, мог… в минуту!
— Возьмите. Мне на вокзал! Дяденька-а!
— Я тебе дам — дяденька! Ишь, моду взяли! Садись скорее, окаянный!
Заскрежетала дверца. Ванята влез по высоким подножкам в кабину, сел на черное, вытертое до ниток сиденье. Машина дала газ и снова рванулась вперед.
Шофер поправил зеркальце над головой, сердито оказал:
— За таких наш брат и страдает. Лезут под самые колеса — и все. Встречаешь кого, что ли?
— Отца. С Востока едет. С границы он почти…
Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.
— Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне…
Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев мелькали станционные дома, светил издалека яркий зеленый огонек светофора.
— Теперь успеешь, — сказал шофер, открывая дверцу. — Давай, давай. У меня работа!
Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на станцию.
Он прибежал как раз к сроку. Электровоз, замедляя ход, прополз мимо станции, чихнул тормозами и остановился. Ванята выбрал местечко возле дощатой калитки для пассажиров. Над ней на двух тонких трубах висела белая дощечка с надписью — «Выход в Козюркино».
Проводники открыли тамбуры, не торопясь вытерли тряпкой серые прямые поручни, сошли со своими флажками на перрон. Ванята не спускал глаз с вагонов — только бы не прозевать отца!
Пассажиров, как всегда, в Козюркине было немного. Показались какая-то женщина с грудным ребенком на руках, два длинноногих суворовца с яркими малиновыми погонами на плечах; размахивая кефирной бутылкой и оглядываясь на окошко своего вагона, побежала к дощатому киоску девчонка в синих джинсах.
В дверях одного из вагонов появился седой старик в черном костюме и с узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то проводнице и пошел к выходу.
Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для порядка взад и вперед вагоны, и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Прошла мимо женщина с ребенком, прогремели своими черными курносыми ботинками суворовцы.
Навстречу Ваняте ковылял с узелком в руке последний пассажир. Что-то далекое, что-то полузабытое напомнил Ваняте этот старик в черном костюме. Сухое морщинистое лицо, тонкие седые волосы на крутых висках, медная цепочка-висюлька в кармане на груди. Ванята сразу увидел заросшую тусклой ряской речку Углянку, дорогу на материну ферму и на этой дороге телегу с бидонами для молока. На телеге, свесив ноги, сидели двое — мальчишка в кепке, похожей на голубятню, и старик с ременным кнутом в руке.
Пассажир тоже узнал Ваняту. Он перебросил из руки в руку узелок, заторопился.
— Здравствуй, Ванята! А я тебя сразу и не признал! Встречать никак пришел? Ну, уважил. Ну, прямо я тебе дам!
Дед Антоний схватил Ваняту в охапку жилистыми сухими руками, приподнял и снова опустил на землю.
— А меня, друг ситный, на пенсию спихнули, — сказал он. — Куда хочу, туда и еду. Дай, думаю, к Пузыревым наведаюсь. Скучал тут без меня? Ну-ну, по глазам примечаю! Пошли, чего же ты?
Ванята опустил голову. Стараясь не смотреть на деда Антония, ответил:
— Нет, я сейчас не могу. Еще один поезд придет. Мне встречать надо…
— Беда с твоими поездами! Их же — вон сколь ходит. Рази все встретишь? Пошли, тут я тебе подарочек привез от Гришки Самохина. Помнишь Гришку, однако?
Дед Антоний полез в карман, достал узенький бумажный пакетик. Ванята развернул бумажку, увидел три тонких серебряных крючка.
— На щуку Гришка велел пускать. Нехай, говорит, ловит. Мне, говорит, без него вот так скучно. Так, говорит, и передайте. Ну, чего ж мы стоим? Духмень вон какая! Аж в пот кинуло. Пошли в тенек. Чего ты, однако?
Они пошли в конец перрона, туда, где росли корявые акации и текла тонкой струйкой из чугунной колонки вода. Дед Антоний сел на длинную дощатую скамейку, устало вытянул ноги. На земле мерцала кружевная тень от деревьев, по луже возле колонки ходили пешком голуби.
Дед Антоний поглядел на Ваняту, вздохнул и, быстро роняя слова, сказал:
— Не мечтал я тебе говорить, Ванята, а скажу. Ты этого поезда не жди. Не приедет твой отец. Другая у него линия жизни вышла, чтоб ему…
— Вы что, дед Антоний?!