Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
Катерина долго не задумывалась о том, что для молодого человека это довольно странный тост. И за Борькой не следила — как он реагировал на тосты Всеволода и его монологи. Очень долго она не замечала, что с Борькой происходит нечто странное, вовсе ему не свойственное.
Борька всегда садился рядом с ней и, когда Всеволод начинал что-то рассказывать и не мог его слышать, склонялся к ней и шептал:
— Ты самая красивая, ты самая лучшая, ты самая добрая! Верь, пожалуйста, в себя! Сохрани, пожалуйста, свою доброту! Не поддавайся!
Она воспринимала это как пьяный бред и не очень прислушивалась.
Довольная своей жизнью, безоглядная, слепая, она, наверное, и дальше не обращала бы на Борьку внимания,
— Я завтра уезжаю.
Она удивлённо посмотрела на него.
— Куда? В командировку? Надолго? — спросила рассеянно.
— Навсегда. На Север.
Впервые, словно после долгой разлуки, наконец, она увидела: глаза у Борьки — скучные, как у голодной, бесхозной собаки. Осунувшийся, без привычною румянца на щеках, Борька на себя не походил. Он не произнёс больше ни слова. Не сказал, что жить без неё не может, что Всеволод отнял её у него, она сама наконец поняла это.
— Нет, — сказала она жёстко. — Если ты уже взял расчёт, я принесу справку, что у нас тяжело больна бабушка и ты являешься её опекуном.
— Опекун — мама.
— Что «мама»? Я достану справку, что — ты, и сама пойду на твою работу.
Борька на Север не поехал. А Катерина снова, сразу после этого разговора с Борькой, начала дежурить в клинике. В девять часов вечера, когда больным она уже была совсем не нужна, приходил к ней Борька. Они сидели в ординаторской вдвоём, пили чай, ужинали, болтали без умолку, как прежде. Говорили о бабушке, как она мучается, что сильно сдала за последние годы и что даже Катеринины приходы её не радуют! Говорили об измученной маме. Вспоминали их с Катериной общее прошлое, день за днём, до черты, до её брака с Всеволодом. Всеволода они оба обходили молчанием.
Катерина звонила Борьке три раза в день. Утром, проснувшись, в обеденный перерыв на работу и вечером, когда Борька возвращался домой. Иногда звонила ещё и перед сном.
— К вам пришли! — тронула её за плечо соседка. — Проснитесь.
Катерина открыла глаза. Она в больнице, перед ней стоит Борька. Большеглазый, розовощёкий, нелепо длинный в коротком, не по росту халате — в институт он ещё не поступил, ему семнадцать лет, он учится в десятом классе. Осторожно Борька поставил на тумбочку сумку, пошёл помыл руки (около двери умывальник), вернулся к тумбочке, вынул из сумки детскую бутылочку.
— Сегодня морковный. Не поднимай голову, я буду держать. Пей.
— Тебе нужно идти во врачи. Или в медбратья. Брось к чёрту свою физику. Она для Вселенной, — медленно Катерина выговорила слово, которое за период «брака» с Всеволодом стало для неё привычным. — А медицина для конкретного человека, для меня вот! Я очень соскучилась по тебе. Как в школе? — За будущее невнимание к Борьке, если она всё-таки выйдет замуж за Всеволода, Катерина начала платить любовью и вниманием сейчас. — Я тебе предлагаю компромисс. Попробуй месяц поработать в больнице, вечерами хотя бы. Устрою тебя даже с зарплатой. Понравится, будем коллегами. Знаешь, как здорово всю жизнь работать вместе, ежедневно видеться! Не понравится быть врачом, гуляй в физики. А ещё у меня к тебе есть предложение: я возьму отпуск за свой счёт в твои каникулы, и мы с тобой поедем кататься на лыжах. Хочешь?
— Тебе нельзя так много разговаривать. — Борька надел на бутылку соску. — Вот. Ты меня в детстве чуть не грудью кормила, я тебя — сейчас. Пей, только не жадно, не захлёбывайся. Я с тобой на край света готов, ты знаешь! Всегда согласен. Лишь бы с тобой. На лыжах согласен, на Северный полюс — согласен, — почему-то сказал Борька. Катерина вздрогнула от неожиданности. — Но в медики, уволь, не пойду. Мне кажется, это не моё. Одно дело — ты. Но любому, каждому тащить судно, ставить клизму, измерять давление, уволь! Ещё бабушке могу, тут уж ничего не поделаешь. Может, и поэтому: дома устал быть медбратом, — честно сказал Борька. — Мать обещала уйти с работы. И тогда всё — кончатся мои и твои дежурства.
— А мать тебе не жалко?
— Жалко, но ей уж, видно, на роду написано, тут уж ничего не поделаешь! Нет, в медики не пойду! — повторил он.
Катерина засмеялась.
— Дурачок, тебя никто не просит подавать судно, для этого есть в больницах нянечки. Твоё дело — сделать больному операцию или вылечить человека, что посложнее и уж, конечно, более ответственно, уверяю тебя, чем придумать новый прибор или изучить самый трудный раздел физики, требует большей квалификации: нету одинаковых людей, на каждого действует своё лекарство, своё лечение, а во время операции могут возникнуть любые осложнения! На твоей совести — жизнь человека!
— Ты пей!
Незнакомое ощущение вызвала бутылка с соской. Возвращение в детство, которого она помнить не может. Нажмёшь и резко отпустишь соску — захлебнёшься. Сладкий сок мягко стекал внутрь, щекотал глотку, от слабости и нежности к Борьке хотелось плакать.
— Тебе нельзя много говорить, швы разойдутся или трубка сдвинется с места. — Борька сел наконец на стул, большую ладонь положил на её руку. — Мать с отцом просили целовать тебя. Мать придёт завтра. Готовит тебе сногсшибательную творожную запеканку — с изюмом и курагой! Утверждает: завтра тебе уже всё можно будет есть. Печёт печенье. Отец улетел в командировку. Из-за тебя накричал на мать: «Врачи называется, не можете распознать болезнь, девке уже сколько дней не можется! Ни на что не способны, загубили девку!» Так он орал. Звонил Толя. Я его не пустил к тебе. Нечего баловать.
— Всеволод не звонил?
— Всеволод? — Борька задумался. — Цветы я твои полил, — словно забыл о вопросе, стал докладывать дальше. — Газ, уходя, выключил, форточку закрыл. Нет, не звонил, — сказал зевая. — Я ведь пришёл поздно, ушёл рано. Он, наверное, мне домой звонил. Мать говорит, её замучили мужские голоса.
— А что мать отвечала мужским голосам?
— Что она может отвечать? Дочь в больнице, сын около дочери. Мать есть мать. Два слова, и точка. Не разговоришься. Ты пей. Кому нужно, тот дозвонится. Я тебе сделал ещё яблочное пюре. И ещё просто натёр два яблока. Что хочешь, выбирай. Ещё сделал тефтели, но не знаю, можно ли тебе.
Катерина заплакала. Слёзы горячими струйками потекли по вискам. Она вспомнила бабушку — щекочут они.
— Ты чего? Совсем расклеилась! — грубовато сказал Борька, а в голосе прозвучала растерянность. Он стал гладить её руку. — Я пару схватил за сочинение. Ей подавай план и её драгоценные высказывания, а свои мысли — ни-ни! А мне её перлы — до лампочки. Я — без плана, леплю то, что думаю.
— План нужен на экзаменах, — всхлипнула Катерина. — Завалишься в вуз, что будем делать?
— Ты думаешь, в вузе сидят такие дураки, как она? Смотря кому попадёт моё сочинение. Умному попадёт, он мне за мои мысли со всем великим удовольствием отвалит высший балл. А коли дураку — ну, что ж, значит, пойду в армию. Помнишь, я к тебе приводил Алика? У Алика по литературе выше тройки не бывает, а лучше него у нас в классе не знает литературу никто. Он шпарит наизусть и прозу, и стихи, а уж во всяких там проблемах и композициях разбирается, как профессор. Отметка не показатель. Тем более, школьная. Да, я тебе принёс творогу. Сам сделал, как ты любишь, две бутылки молока, бутылка кефира. Всё так, как ты, делал. Ты давай лежи тихо. Не реви же, что с тобой приключилось? Напугала всех до чёртиков! Никак не мог найти тебя! Дела… — Борька глубоко вздохнул, а Катерина ещё горше заплакала.