Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
— Ну а ты?
— Я снова в упор спрашиваю: «Зачем же ты говорил, что хочешь ребёнка?» Он и отвечает: «Я и хотел. Тогда. А сейчас передумал».
— Ну а ты?
— Что я? Я начала плакать. Говорю: ты меня бросишь, и в старости я останусь одна. Мне нужен ребёнок.
— Ну а он?
— Ну а он тут и говорит: «Мне нужно защитить кандидатскую и докторскую — раз, чтобы не я от тебя, а ты от меня зависела, чтобы я не мучился, что приношу тебе всего ничего. Во-вторых, уходить от тебя я не собираюсь. В-третьих, я понял: дети только старят и отягощают женщину. И, в-четвёртых, и, наверное, в главных,
— Да, он у тебя эгоист! — воскликнула Катерина.
— Погоди! Дело не так просто. Есть и зерно истины. «Сама подумай, — говорит он мне, — каким бы помощником я ни стал, основная тяжесть всё равно ляжет на тебя, так? Бессонные ночи, болезни ребёнка, капризы. И ты начнёшь стареть. Ты жить не будешь, ты будешь служить ребёнку. Сейчас я живу для тебя. Ты живёшь для меня. Мы с тобой делаем что хотим…» Тут я его и спрашиваю: «А если тебе понадобится ребёнок через пять-десять лет? И ты уйдёшь к другой потому, что я не смогу родить тебе?» Он мне так серьёзно, так строго и отвечает: «Никогда не понадобится. Если ты думаешь обо мне, не думай о ребёнке. А главное, он не нужен тебе», — отрезал он.
— Что же делать? — растерянно спросила Катерина. — Чем я могу помочь тебе?
— Не знаю. Пойдём в клинику, я есть хочу. Ты думай пока. Я знаю, ты придумаешь, ты обязательно что-нибудь придумаешь.
— Слушай, — Катерина снова остановилась, — а может, Коля прав и тебе совсем не нужен ребёнок? Ведь не каждому он нужен.
У Тамары передёрнулись губы.
— Ты бы хотела, чтобы твоей Катьки не было?
Катерина опять поймала себя на том, что она не та, какой была когда-то. Да, она позабыла о себе, она полна Тамариной бедой, но совсем не так, как раньше, она слушает Тамару: она спокойна, как бывает спокойна сытая, довольная кошка. Это не видно никому, кроме неё, но она ощущает: она раздулась от благополучия и удобств. Не почувствовала она Тамарину беду. «Ты бы хотела, чтобы твоей Катьки не было?»
Анатолий не просто служит ей. Он воинственно меняет её, чтобы она принадлежала только ему, чтобы она стала «жирной» и равнодушной. Он дальновиден: она постепенно научится жить только для себя, а значит, всё больше будет зависеть от него, от его забот.
Ощущения, которые она испытывала после разговора с Тамарой, были сложные.
Она — холодное равнодушное животное.
Любовь Анатолия — не благо для неё, способствует разрушению личности.
Анатолий, подаривший ей свою жизнь, — жертва.
Чтобы перестать быть животным, нужно служить Анатолию.
Она обрадовалась происходящей в её подсознании работе: ещё не умерла душа, значит, возможно выздоровление.
Но сейчас не о ней речь — о Тамаре.
Невольно возникла параллель между Анатолием и Николаем оба любят жён больше самих себя, только Анатолий Катюшку принял, как её, Катеринино, продолжение, а Николай не хочет вторжения в их отношения никого, даже родного ребёнка.
Домой они с Анатолием шли в тот день очень медленно. Дождь уже прошёл, в воздухе висла сырость, было промозгло, как всегда осенью.
— Толя, скажи, чего тебе хочется вкусненького, — спросила. — Я приготовлю.
Он пожимает плечами.
— Всё, что любишь ты, вкусно, всё, что готовишь, я люблю.
— Так неинтересно. Мне хочется сделать тебе то, что любишь ты.
Он удивлённо посмотрел на неё. Глаза — усталые, кожа — пепельная, нос заострился, под глазами — тени.
«Вот за чей счёт ты разбухаешь!» — жёстко сказала она себе. Спросила тревожно:
— Зачем ты так много работаешь? Я получаю хорошую зарплату. И ты получаешь хорошую зарплату. Разве этого нам мало?
Он загадочно улыбнулся:
— Когда-нибудь узнаешь. Всё тайное становится явным. Скрывай не скрывай. Так надо. Не мучайся.
Почему-то тогда она отступила. Анатолий вполне доволен своей жизнью, уговаривала она себя. Араз ему хорошо, зачем из-за него мучиться?
Лёгкое любопытство вспыхнуло в ней к Толиной жизни и погасло. Так радостно, так удобно у них в доме!
Росла Катюшка.
— Папа! — бежала навстречу, в одно мгновение оказывалась у него на руках.
Он играл с ней, строил самолётики и дома из конструктора, скакал с ней через верёвку и учил вместе с ней стихи. Дочка, покупки, прачечные и чистки, уборка, завтраки — всё на плечах Анатолия. Нравится ему ограждать её от жизни, баловать и любить — пусть, значит, так тому и быть.
Но беспокойство, рождённое: под проливным дождём, в разговоре с Тамарой, осталось. Ведь не заметит она, как перестанет ускоряться бег её сердца при виде чужого горя. Пусть дома уют и покой; она попробует сопротивляться идущему в ней процессу вытеснения чувства сострадания равнодушием.
— Коля! — остановила она его у выхода из палаты. Тамара уехала на улицу Еланского, в старое здание клиники, и Коля был сам по себе, что случалось крайне редко. — У меня к тебе просьба, пойдём погуляем. Здоровый морозец, прочистим лёгкие!
Николай не удивился. Скажет ему Катерина «Прыгни с вышки», он прыгнет. Скажет «Съешь змею», он съест. Для Николая Катерина — над всеми. Благодарность ли за спасение Тамариной жизни, как был уверен Николай, просто ли обыкновенная симпатия, а может быть, то, что у Тамары Катерина — единственная подруга, а может, всё вместе — ей всё равно, важно то, что он вот он, около, готовый идти с ней куда угодно.
Выйти на морозец оказалось легко, а заговорить — невозможно.
Как это — вторгнуться в чужую жизнь? Да ещё в жизнь интимную, в которую не вхож никто. Пусть они — врачи, обязанные вламываться именно в неё, но то больные — посторонние люди, выписались, и нет их больше в твоей жизни. А тут товарищи, коллеги, единственная близкая подруга.
Николай молчал. Только курил. Был он спокоен, как спокоен человек с чистой совестью. Он совсем не изменился с тех пор, как женился на Тамаре: такой же тонкий, с тёмными синяками под глазами, такой же пристальный взгляд у него. Новое в нём — уверенность в себе. Кому-то, может, и незаметная, а Катерине она видна: Николай знает, чего хочет в жизни, и своим упорством пробьёт всё, что нужно пробить. И кандидатскую защитит, и докторскую, и врачом крупным станет и, может быть, даже совершит в их науке переворот.