Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
— Прости, что оторвала тебя от твоих дел и что вторгаюсь в область, в которую вторгаться не смею, — сказала наконец. И Сильно заколотилось сердце. Как она обрадовалась этому! Значит, не так уж она и заросла сорняком. — Коля, ты уверен, что будешь долго жить?
От неожиданности Николай остановился, даже сигарету от губ отвёл. Поднялись брови, и лицо сразу стало детским.
— Над каждым из нас судьба, так? Ты вот куришь! Как врач, ты должен знать, какой процент курящих гибнет от рака лёгких.
— Я тебя не понимаю, — тихо сказал Николай и затянулся. — К
— Ты уверен, что умрёшь позже Тамары? Прошу, ответь на мой вопрос.
Он пожал плечами.
— Глупо утверждать, что будет именно так. И, честно говоря, я предпочёл бы умереть раньше Тамары.
— Вот мы и договорились. Как произойдёт в жизни, мы с тобой не знаем, но такая вероятность — ты можешь умереть раньше Тамары — существует, верно ведь?
— Ну?! — кивнул Коля.
— Как она останется совсем одна, ты подумал?
Николай растерянно моргнул.
— Почему одна? А я? Куда денусь я? Собственно, почему я должен умереть? И зачем заглядывать на много лет вперёд? И почему ты думаешь, что ребёнок спасёт от одиночества? Смотря какой ребёнок… Я вот для своих родителей не подарок. Не звоню по месяцам. Вовсе не хочу, чтобы Тамара такого выродила.
— Всё зависит от воспитания.
Николай присвистнул:
— Думаю, от генетики зависит ничуть не меньше.
Но Николай задумался. Она это видела по бровям, которые вновь недоумённо поднялись над детскими глазами. Он затягивался глубоко, глубже обычного.
— И потом… — тихо сказала Катерина, — дело не только в том, кто когда умрёт, дело в любви. Если ты любишь её, а она так сильно хочет ребёнка…
— Я терпеть не могу детей, Катя. Писк, капризы, сопли, бессонные ночи… Дети — это прорва, всё в них бухаешь, и всего мало, никакой от них благодарности. Видеть не могу детей. У моего приятеля — трое. Это ужас, стихийное бедствие. Орут, дерутся, лезут во взрослую жизнь. Я нагляделся! Приятели стареют на глазах, дети наглеют.
— Это будет твой ребёнок, твоя плоть, твоя кровь, твой голос, твои глаза. Или Тамарины. Ты же любишь Тамару! А может, ты её. уже не любишь?. Или любишь только потому, что она дарит тебе удовольствие и обслуживает тебя?…
Катя устала от него. Молодой, совсем ещё не нюхавший жизни, он, конечно, не может понять Тамару, изведавшую одиночество, прожившую до него целую жизнь. Он не может понять её страха перед одиночеством. Новое одиночество пережить будет много труднее, так как теперь она знает, что такое неодиночество.
— Что ты хочешь от меня? — тихо спросил Николай. — Она, видимо, не может родить?!
— Может, — твёрдо сказала Катерина. — Она может родить. С ней всё в порядке. Пойти к врачу нужно тебе.
То ли морозец, хватающий за щёки и нос, то ли незапланированная прогулка посреди рабочего дня, то ли разговор с Николаем, который, видимо, сдвинул Николая с мёртвой точки, она почувствовала это, только Катерина ощутила себя бодрой и способной видеть больных прежним своим взглядом. Нет, она не зажирела, не проросла равнодушием — так же, как и раньше, она способна раствориться в чужой судьбе. …
Около входа в отделение её ждала женщина. По холлу, не останавливаясь ни на мгновение, даже не притормаживая, бегал двухлетний ребёнок. Кругами, по диагоналям. Рисунок его бега был причудлив, и предугадать его было невозможно.
— Катерина Фёдоровна! — кинулась к ней женщина.
Это была Верочка.
Всё в ней прежнее: груди «навыпуск», пышные волосы, неумеренная краска на лице. Только глаза совсем другие — чистые, промытые, неправдоподобно счастливые.
В кресле холла лежали цветы — ярко-красные летние гвоздики.
От волнения, от радости встречи Верочка не могла вымолвить ни слова, и Катерина молчала.
Вот он, смысл ее жизни и работы: ни на кого и ни на, что не обращая внимания, прокладывает свои дороги в этом сложном, непредсказуемом мире. Волосы у ребёнка — тёмные, глаза — светлые. Плотное тельце. И пунцовые щёки, кричащие о здоровье.
— Странно, почему у него тёмные волосы? — наконец заговорила Катерина.
— У меня же тёмные! Это я крашусь, я всегда крашусь, с семнадцати лет. Мужик любит светлый волос, — зачастила Верочка. — И… это — она, это — дочка, понимаете, дочка?!
Катерина засмеялась.
— Смотря какой мужик. Один любит светлый волос, другой — тёмный, а третий — и вовсе рыжий. Ну рассказывай, как живёшь?
Прежде чем заговорить снова, Верочка осторожно, как ребёнка, подняла с кресла цветы, обеими, руками протянула:
— Вот. — И, словно совершив главное дело, облегчённо вздохнула. — Я, Катерина Фёдоровна, живу теперь. Вот, — она махнула на дочку, продолжавшую бегать. — Я очень даже живу.
— Мужчина есть у тебя?
Верочка засмеялась.
— Зачем он нам теперь? Выгнала. Тот, который мне нужен, видать, не родился, а которые хотят с меня сорвать удовольствие, мне зачем теперь? Вот, — она махнула рукой. — Утром, идём вместе, она — в ясли, я — на работу. Работаю и жду: наступит же когда-нибудь вечер! Жду, жду, и, знаете, каждый день вечер наступает. Бегу в ясли. А потом вместе по магазинам. Что успеем захватить, — наше! Потом вместе варим еду, потом вместе играем. Я теперь во все игры научилась, в детстве не играла теперь играю. Вместе ложимся спать. Какой мужик… Губы вытянет, вот так, в дудочку, и дудит. А я ей сказки рассказываю.
— Как назвала её?
Больно билось сердце, и столько было сейчас в Катерине силы, что могла она сейчас сделать самую сложную операцию, могла легко взбежать на гору.
— Катей назвала. Как же ещё её назовёшь? Катерина.
Хотела спросить, объявлялся ли отец, и не смогла — перехватило дыхание. Благодарная, не могла глаз отвести от упругого сильного ребёнка, чертящего сейчас свою жизнь по паркету.
У Анатолия было профсобрание, и Катерина одна ехала домой. Она пыталась вызвать в себе угрызения совести — Анатолий всё время работает на неё, а на душе было светло и празднично: Верочка с дочкой, Николай со смешными бровями, Тамара, ждущая от неё спасения, окружили её, наперебой что-то говорили ей, и их голоса, их лица определяют её сегодняшнюю жизнь.