Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
Отец жаловался на мать, что мать со своей «параличной» его жизнь заела: ни в дом отдыха, как все нормальные люди, ни на природу, ни в кино… Сама сидит в камере и его держит в камере!
— Ты думаешь, я от распущенности пью? Я, дочка, пью от горя, нету у меня в жизни выхода. Десять лет сожрала у меня, как час. Ну ладно, пусть бы драгоценная тёща была в соображении, а то — куль. Отдать её, куда положено, и точка: начали бы жить.
Мать бесшумно гладила, или шила, или вязала. Мать всегда что-то делала. И никогда ничего не говорила. Подливала Катерине чай, придвигала котлеты,
У матери всегда сырое лицо, всегда опущенные вниз губы.
— Мама, поезжай с папой в дом отдыха, — как-то, когда они были вдвоём, предложила Катерина. — Я поживу здесь, поухаживаю за бабушкой, возьму отпуск. Думаешь, не справлюсь? Я же врач, буду делать всё, как ты.
Мать покачала головой:
— Нет, доченька, я сама. Я сильно виновата перед мамой. Моего отца она совсем не любила, вышла за него по воле родителей. Вздохнула облегчённо, когда он умер. И вот она полюбила хорошего человека. Хотела выйти за него замуж. Я кричала, топала ногами, грозилась умереть, если она сделает это. — Мама тяжко вздохнула. — Была мама красивая, добрая, всё делала для меня. Оказалась она однолюбкой. Этого человека, одного из всех, пролюбила целую жизнь. Ты ведь её не знаешь совсем. Живее её, веселее её не было никого. Ты должна помнить, я возила тебя к ней в Ленинград каждые зимние каникулы.
— Я помню, мама. Она мне заготавливала подарки и билеты в театр. Рассказывала о музыке, советов вала, какие пластинки покупать. Я помню, мама, но жизнь и вправду проходит!
— Ты не дослушала, Катя, теперь дело не в том, какая она, а в том, что только я и погубила её. Я виновата. Мама могла бы ещё наладить свою жизнь, если бы не я, если бы я не была эгоисткой и не воспротивилась бы её желанию выйти замуж. Я одна, доченька, виновата, мне одной и крест нести. Думаешь, она не знает, почему я так ей служу? Знает. Отец говорит, она не соображает. Очень даже она в здравом уме. Посмотри, какие у неё делаются глаза, когда я подхожу к ней! Всю жизнь мне не расплатиться с ней за её погубленную жизнь! Я уже к двадцати годам пошита, что наделала, только было поздно, исчез куда-то тот человек.
Мама умерла внезапно. Несла бабушке манную кашу. На полу белая, не застывшая лужица была, когда Катерина приехала к матери.
— Отдаю в дом престарелых! — встретил её отец. — Тебе не разрешу жизнь гробить. Две жизни загублены. Ты должна жить. Куда к себе поселишь ещё и старуху? Муж у тебя молодой. А если дитё родится? Она тебе поломает жизнь, как мне поломала. Уйдёт от тебя мужик, вот увидишь, терпеть не станет. Такой терпеливец я один!
Катерина пошла на кухню варить манную кашу — мама приучила бабушку есть по часам.
Но, когда с манной кашей Катерина подошла к чистой широкой кровати, на неё в упор смотрели застывшие в покое светлые глаза. Ни отдавать в дом престарелых, ни перевозить к себе не пришлось.
Все хлопоты о двойных похоронах взял на себя Юрий. Привёз расторопного маленького человечка, который всё организовал, а сам Юрий добывал справки, оформлял документы. Был деятелен, спокоен и собран. Без него едва ли справились бы. Борька, она и отец в подобных делах беспомощны.
Катерина была очень благодарна Юрию. Сама она совсем растерялась, оглушённая, сидела бездейственно на диване, не зная, к чему приложить силы.
Ночью Катерина не могла уснуть. Тихая жизнь матери прошла мимо, не задев, не помешав.
Первая серьёзная вина. Чужим — время, здоровье, заботу, внимание, мать всегда была совсем одна.
Эгоисткой, чёрствой барыней называла себя Катерина, но облегчения от слов не приходило — стороной прошла мать. Не поможешь теперь матери. Ничего не знала о своей матери Катерина — только те несколько слов о вине, что мать обронила!
Пожаловалась Юрию, что виновата перед матерью.
— Как жить с этой виной?!
— Возьми себя в руки! — сказал ей Юрий. — Мёртвое мёртвым, живое живым. Надо жить. Можешь помочь, помоги. Не можешь помочь, постарайся не мучиться. Спи, завтра на работу. Главное — работа. Тебя ждут больные. А ты не сможешь и им помочь, если не выспишься, если у тебя будет плохая голова.
Её ждали больные.
Ника уже ходила. Худенькая, хрупкая, после операции она стала еще хрупче. На узком личике под узкими чёрными бровями застыли в тревоге глаза. Казалось, никогда не бывает другого выражения, кроме тревоги.
— Ника, я тебе принесла Цвейга. Ты читала его? Принести принесла, а теперь засомневалась, он — писатель грустный, может, и не нужно тебе читать его?
Голос у Ники тихий, словно она боится собой обеспокоить окружающих. Говорит она редко. И, если говорит, всё — грустное:
— Что ж, какая жизнь, таков и писатель!
— Нельзя так, Ника, в жизни больше доброго и хорошего. И людей больше хороших, чем дурных. У тебя не всё же плохо. Брат любимый, мама.
— Мамы скоро не будет.
Ника не потупляет глаз, и нет скорби в её голосе, как всегда, он тих и спокоен.
У неё уже нет мамы и никогда не будет.
Идут по коридору больные, здороваются, а Катерина отвечает им машинально — они с Никой укутаны бедой, из которой нет спасения, нельзя вернуть человека, который ушёл или вот-вот уйдёт навсегда.
— Ника, подожди раньше времени говорить такое, в жизни бывают чудеса.
И снова тихий спокойный голос:
— Чудес не бывает. Жизнь не сказка. Я хотела учиться, а нужно было идти работать. Я хочу ребёнка, а ребёнка у меня никогда не будет. Я всё знаю заранее. Вам жалко меня, но даже вы ничем не можете больше помочь мне. Давайте Цвейга. Это даже хорошо, что он — грустный. Честный, наверное. Не читала я его.
Целый день звучит в ней Никин голосок.
Родная душа — Ника. И не подойдёшь к ней теперь лишний раз — излишняя жалость может открыть Нике истину. Главное — сдержанность, главное — преодолеть свою слабость, свою боль: Ника — в одиночку, и Катерина — в одиночку.
…Уже два месяца у неё не было матери. Острота боли прошла, но непривычность этого состояния — жить без матери — осталась.
Её дом — вне времени года, вне времени дня — ярко освещённый. Она любит самые яркие лампы, торшеры, золотистые и оранжевые абажуры. Но со смертью матери яркий свет стал казаться ей кощунством, и она теперь накидывала на торшеры и лампы тёмные косынки.