Жажду — дайте воды
Шрифт:
Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.
Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.
Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.
Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло — с его росточком хоть сиди, хоть лежи.
Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук — худощавенький парень, с чуть подхриповатым голосом. Я
— Задавать такие вопросы запрещено!
— Почему? — удивляюсь я. — Будь у нас оружие, мы бы учились… А то ведь бездельничаем…
Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу..«Строевой устав» называется.
— Читайте, учитесь…
Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.
— Товарищ политрук, — сказал я, подбодренный его похвалой, — выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.
Политрук только плечами пожал и удалился.
Серож протянул мне кусок гаты [1] .
— Это из дома…
Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.
Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.
— Сними-ка башмаки, я залатаю.
В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть — дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:
1
Гата — сладкий слоеный пирог. (Здесь и далее прим. переводчика.)
— Еще не такое увидишь…
Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.
Колеса вагонов мерно перестукиваются…
Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.
Вот и Чкалов.
Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама…»
Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается:
— Ну чего писать-то?..
На одном из полустанков Серож раздобыл деготь.
— Смажьте ваши башмаки, — сказал он нам. — Чтоб не трескались…
Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем… И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян [2] .
Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:
— О чем горюешь?..
Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:
— Не пейте эту воду! В ней микробы!..
На одной из станций он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.
2
Ваан Терян — выдающийся армянский поэт XX века.
Серож уберег нас от расстройства желудка.
Необыкновенны закаты в степи. Любуйся — не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.
Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли.
Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш — городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.
Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.
Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа — санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:
— Я вовсе и не устаю…
Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.
— У меня работка царская!..
Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.
Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.
Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.
В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях, привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.
— Меня зовут Шурой, — сказала, она.
Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый.
Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица… Шура плачет.
— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость…
Губы Шурины пахнут айвой.
— Шура!..
— А?..
В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:
— Чего плачешь?..
Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.
— Прости меня, прости, Маро…
В ушах звенит Шурин голос:
— А?..
Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.
Ночь. Я сказал Шуре:
— Завтра уходим…. Она вздрогнула.
— Писать будешь?
— Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..
Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.
— Прости, прости!..
Утро. Мы уезжаем. На станцию пришла и Шура.
— Еще встретимся!..
Я пожал плечами. Кто знает, может, и встретимся.
Она уверенно посмотрела мне в глаза.
— Обязательно встретимся!..