Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..
Вскоре он умер. Мы похоронили его…
«Самый лучший виноград!..»
А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях…
Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется…
Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже.
Встретил Сахнова.
— Не замерзаешь? — спросил он.
— Пока терплю.
— Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, — посоветовал он. — И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.
Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.
В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.
Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.
Не стало хватать хлеба… И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.
Шура все учит меня:
— Смотри пей только кипяченую воду…
Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.
Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.
Кто-то вдруг кричит из угла:
— Братцы, замерзаю!..
Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое…
В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.
Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.
— Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!
Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.
Серож Зарелян припал ко мне:
— Давай сбежим?..
— Куда? — спросил я.
— Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!
Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.
Как-то вечером я говорю ему:
— Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?
— В чём дело? — спрашивает он.
— Прошу направить меня на передовую!..
— И много таких желающих?
— Много. Почти все.
— Это хорошо! — кивнул он. — Но ты все же подожди,
Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..
Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.
Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, — костюм, кольцо, часы…
Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.
— Откуда?
— Не спрашивай, — вздохнул он. — Я теперь хлеб в часть доставляю…
Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень… украл его?! Боже праведный!..
Я еще из дому прихватил с собой две книжки — «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».
Смерти я не боюсь.
Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном [5] . Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.
5
Персонажи пьес армянских писателей.
Как-то спрашивает меня:
— Смерти боишься?..
— Не знаю.
— Боишься! — сказал он с гамлетовской улыбкой. — По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один…
Вечер: Каро говорит мне:
— Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?
Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.
— Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..
Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.
— Меня пожалеть надо и тебя тоже… Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..
И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.
Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.
Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты — богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»