Жажду — дайте воды
Шрифт:
Я на радостях забыл, что надо бы сходить в столовую, чего-нибудь перехватить по своему талону. Да вроде и не голоден…
Сегодня двадцать первое декабря. Через семь дней мне стукнет восемнадцать дней. Записки мои писаны красными чернилами.
В землянке у нас духотища. Пахнет потом, немытыми ногами и нестираными портянками. Дым от печки забивает носоглотки.
По утрам все как негры. Только зубы белеют.
С
— Я хочу умереть!
Никак мне не удается побороть его упадочное настроение. А жаль…
Возвращаясь с завода, я в пути встретил женщину с маленькой девчушкой. Остановила меня и спрашивает:
— Махорки нет ли, солдатик? Есть махорка…
Дал ей на закрутку. Курево сейчас — товар дефицитный. За пачку махорки кольцо золотое можно выменять.
— А ты, солдатик, видать, сытно ешь? Вон какой гладкий! — говорит женщина.
— Да, не голодаю, — согласился я.
— Это хорошо… Муж мой тоже в армии, значит, и он сыт. Подумать только, что с нами сделали эти фашисты, этот проклятый Гитлер! Не сочтите, что я отчаялась. Нет, нет! Ни за что! Уверена, что мы победим и выгоним вон врага с нашей земли.
— Конечно! — подтвердил я. — Мы все верим в победу!
— Ну, вот и хорошо! — женщина улыбнулась. — До свидания, солдатик! Я верю, что муж мой вернется с победой. Обязательно вернется! До свидания…
Сегодня день моего рождения, двадцать восьмое декабря…
Войдя в землянку, я увидел там незнакомого лейтенанта в зимней, ладно пригнанной форме. Отдал честь, как положено. О дне рождения, понятно, ни слова. Вокруг столько боли и такая стужа, чему и как можно радоваться? Ничего не сказал я и Шуре. Зачем? Ей будет грустно.
Лейтенант вышел. Я спросил у ребят, зачем он приходил. Говорят, подбирает людей на фронт. Я оторопел от неожиданной радости.
— И подобрал?
— Уже около пятидесяти человек у него в списке, — сказал Серож. — Я тоже записался. И Сахнов. А еще медсестра Шура.
Я бросился вдогонку за лейтенантом. Он уже был в землянке у нашего комиссара. Запыхавшись, я ворвался туда и, вытянувшись в приветствии, сказал:
— Товарищ лейтенант, я к вам с просьбой.
Комиссар, испытующе глядя на меня, спросил по-армянски:
— Что тебе?
— Я хочу на фронт!..
— Иди-ка лучше занимайся своим делом и не торопи время, — мрачно бросил комиссар.
Я упрямо стоял на своем: прошу, мол, направить меня на фронт, да и только.
Лейтенант поинтересовался, о чем мы спорим. Я сказал ему. Стал просить-умолять.
— Возьмите, — говорю, — на фронт.
И он записал меня в список.
— Завтра
На улице тепло!
Моя радость обрушивается на мороз и одолевает его.
В землянке ко мне рванулся Барцик:
— Ну зачем ты напросился?
Я узнал неприятную вещь: Каро ушел из нашей землянки. Кто знает, где он сейчас? Надо разыскать, чтобы отправился со мной на фронт? Только этим можно спасти парня.
Барцик тем временем твердил свое:
— Ну зачем?.. Зачем ты напросился?.
Утром все собрались в назначенном месте. Сахнов помахал мне рукой:
— Ну, сынок, вот и отправляемся! Надо, очень надо нам быть там!..
За нами пришел вчерашний лейтенант. Он сделал перекличку, выстроил нас и, возглавив колонну, повел…
Мороза я не чувствовал, словно его и вовсе не было. А где Шура?.. Ведь и она записалась добровольцем на фронт… Говорят, ночью уже одну группу отправили. Наверно, Шура с теми…
По милости нашего сопровождающего мы должны целых шесть часов без толку проторчать на вокзале — опоздали на поезд. Ужасно такое ожидание. Меня одолевает страх, как бы нас снова не вернули в землянки…
Я потянул Серожа на базарчик рядом с вокзалом. Кто знает, может, удастся соленых огурцов добыть или чесноку. Но на базаре только ветер сипло завывает на все лады.
Мы вдруг увидели лежащего ничком бойца. Пьяный, наверно, вот и заснул… Без шапки, волосы совсем уже запорошены снегом. Я пригнулся…
О господи, это же Каро! Мертвый!.. Заложил руки за пазуху, уткнулся лицом в лед и угас.
Серож добыл в доме поблизости топор. Мы вырыли в промерзшей земле яму, с трудом отодрали ото льда тело умершего и опустили в могилу. У меня в комсомольском билете хранилось несколько засушенных лепестков шиповника, еще из дому. Я взял один из них и положил на губы Каро, как частичку земли, его породившей. Мне почудилось, что Каро улыбнулся.
И мы засыпали его мерзлой землей.
На вокзале толпилось довольно много народу. В основном женщины. Все в ватных телогрейках и брюках, в стоптанных валенках. Головы замотаны шалями, платками. Мужчины тоже в ватниках, а иные в шинелях, подпоясаны брезентовыми ремнями, в меховых ушанках, все больше пожилые.
Челябинский вокзал очень хорош. Белокаменное здание русской архитектуры девятнадцатого века.
Какой-то мужчина с балкона речь говорит. Он седобород. На груди, прямо поверх полушубка, красуются четыре «Георгия» всех степеней, какие я прежде видел только в книжках на картинках. Рядом со стариком стоят пятеро парней, младший из которых мне ровесник: безусый, безбородый юнец.