Железная маска Шлиссельбурга
Шрифт:
Эту фразу «безымянного узника» Власьев сразу намертво запомнил — внесет ее в рапорт, как только получит от узника письмо к государыне Екатерине Алексеевне.
«Это же какой он речью пишет? Гишпанской, аглицкой или франкской? А может германской или свейской? Не ведаю эти языки, а потому ничего не пойму. Да и как осмелится прочитать бумагу, которая предназначена для глаз только царицы? Да за такое дело меня в капусту покрошат, или на вечную каторгу в Сибирь направят. И за гораздо меньшую вину людям ноздри рвали, и языки урезали, да клеймо выжигали».
— Данила Петрович, на текст не смотреть — он для очей пресветлой
— Так точно, ва…
Надзиратель осекся — чуть ли не совершил крамолу, назвав узника по титулу, который тот когда то носил в своем долгом тронном имени, но сейчас такового был полностью лишен. И лишь сейчас капитан Власьев сообразил, что столько властности прорезалось в голосе узника, коего им велено называть «Григорием», что он сразу же встал во фрунт. То был природный голос повелителя, рожденного царствовать и всем владеть!
Мысли лихорадочно метались в голове, пока он вышел из «Секретного каземата», отмахнулся от вставшего с табурета растерянного Луки. Открыл шкафчик и вытащил изнутри воск, который принялся разминать пальцами, чтобы сделать его и клейким, и податливым для печати. Саму печатку капитан никогда не снимал с шеи, где она висела на шнурке.
— Это не моего и не твоего ума дело, Лука Данилович. ОН стал тем, кем мог стать с рождения. То тайна нам непонятная, а может и чудо свершилось — не нам судить. Но веди себя с ним осторожно и внимательно, если что не то совершим, то не сносить нам своих голов.
Чекин молча кивнул в ответ — лицо его побледнело. Причастность к государственным тайнам опасна, она обжигает порой насмерть — офицеры это знали по своей долгой службе в Тайной канцелярии. И теперь они оба столкнулись со зловещей загадкой — перерождением узника, что долгие годы был под неусыпным контролем огромного числа людей. Никто царственного узника не учил иноземным языкам — но тут он освоил их за одну ночь, и не только говорит, но и на бумаге их речь выводит. А ведь писать он вообще не умел, было видно, но часа не прошло, как пишет. И манеры сменились уже в третий раз — от узника гневливого, до отрока просящего и скулящего, до вельможи. Видимо, порода такова!
Данила Петрович зашел в каземат — узник тихо молился, стоя на коленях подле иконы. Письмо лежало на столе, открытый лист. Капитан посыпал нижние строчки и подпись сухим песочком. Подождал минуту, и гусиным пером стряхнул песчинки на пол. Тщательно свернул лист, запечатал воском, размазав кругляш на стыке, и крепко прижал печать. Оттиск был четкий. Затем наложил воск еще в трех местах, в двух поставил по печати, а на третью приклеил белый клочок бумаги.
— Отнесешь коменданту крепости, пусть немедленно подпишет! Затем мне принесешь — ты список сделать за это время не успеешь! Я должен быть уверен, что ты честно присягу выполняешь державе нашей и матушке-царице данную, а не подсыл вражеский! Гонца отправь немедленно — императрица Екатерина Алексеевна должна знать истину!
Иоанн Антонович легко встал с колен и подошел к замершему капитану — Власьев с трудом сдержал себя и не отвел взгляда
— Иди к коменданту и вопросов лишних не задавай. Тайна ни для тебя, да и я о том могу рассказать только ее императорскому величеству! А более никому! Но слова помню — скоро придет время, и ты получишь награду за свою верную службу! Все, иди!
Власьев повернулся через плечо — дряблые щеки дрожали. Капитан теперь полностью осознал, в какое дерьмо он вляпался. Но краем глаза, выходя за дверь, отметил, что Иоанн Антонович снова стал на колени и тихо, но горячечно шептал слова, глядя на икону.
«Так царь Иван Грозный тоже постоянно молился, дед мне о том говорил, а ему его прадед. Но головы ослушникам своим рубил, не задумываясь. Этот таким же царем мог быть… Не о том думаешь, забудь все, иначе головы не сносить тебе. Мигом на плаху отправят. В рапорте нужно рассказать только о том, что узник видел какое-то чудо, и резко изменился в поведении и стал понимать иноземную речь. А какую, не ведаю, и откуда узнал, не понимаю. Надо от себя беду заранее отвести, да подальше. То их царское дело — пусть между собой разбираются сами!»
Глава 12
Иван Антонович лежал на кровати, уставившись глазами в каменный свод, по которому плясали багровые отсветы зажженных свеч. И мысли у него сейчас были мрачные, как то подземелье, в котором он находился.
«Ты сам подписал себе смертный приговор при развернутом и обстоятельном эпикризе, в котором обосновал, за что тебя необходимо немедленно казнить, причем после долгой пыточной процедуры. Злую шутку со мной сыграло «перемещение» в молодое тело, что бурлит гормонами и адреналином. Как там, в песне поется — «закружило голову хмельную». Ведь все понимал — роль убогого и юродивого выдержать нужно еще на пару суток. Но словно резьбу сорвало — не я, он, настоящий хозяин тела, владеет эмоциями. Не смог удержать их своим старческим разумом, прорвали они эту не очень крепкую плотину. Вот такая двойственность получилась, при которой себя и погубил напрасно.
Надзиратели охренели от моей властности — будут два зажравшихся на арестантском пайке «вертухая» подполковника жизни учить?! Козлы вонючие, морды, лоснящиеся от жира, вонь изо рта от гнилых корешков за версту! Зубы не чистят, зато водкой полощут! Вот и сорвался — по струнке построил! Теперь они вдвое бдительность усилят — дураки оба, пусть и нередкостные, мои церберы отечественного разлива. Но природный инстинкт самосохранения никто не отменял. Подлости, хитрости, коварства и злобности у них в достатке, а вот благородство, справедливость, совесть и честность отсутствуют, или только в виде рудиментов.
Да и смешно видеть у них порядочность — они хоть и офицеры, но по ведомству Тайных дел — подлец ведь всегда валит из армии, чтобы найти службишку повыгодней и без страха быть убитым на войне. А в «конторах» честность никогда не приживается! Это единственное место, где можно творить мерзости, оставаясь при этом безнаказанным, потому что тебя прикрывает репрессивная государственная машина. Что прежнее «слово и дело государево», что в будущие времена «большой террор» 1937 года — везде поганцы найдут себе должное применение, желающих воспользоваться их услугами всегда хватает, во все времена и при любом строе».