Железный Густав
Шрифт:
— Чудно, — говорит «груша». — Раньше вам не хватало пособия, чтобы заплатить за квартиру, а теперь почему-то хватает. Как же вы это прикажете понять?
Мы больше не платим за квартиру, мы переехали к матери жены, — поясняет Гейнц.
— Отлично, — говорит «груша». — Вы, стало быть, живете у тещи? Живете задаром? И что же вы там делаете?
— Ничего не делаю. (В том-то и горе, что он ничего не делает.)
— Так-таки ничего?
— А что же мне там делать?
— И вдруг у вас появляются
— Она сама еле перебивается со своей писчебумажной лавочкой.
— Ах, так! У нее писчебумажная лавка? И вы иногда ей помогаете?
— Нет.
— А вы подумайте, прежде чем отвечать. Вам случается работать в ее писчебумажной лавке?
— Нет.
— И вы ничего не получаете за свой труд?
— Нет.
— Возмещение за труд может выражаться не только в деньгах. Оно может выражаться и в даровой квартире, и в питании, не правда ли?
— Нет, я вношу в хозяйство свою долю!
— И все же умудряетесь выплачивать долги?
— Да. Вместе хозяйничать дешевле.
— И вы с полной ответственностью утверждаете, что не работаете в лавке?
— Да. Утверждаю.
— Тэ-экс. Вам, конечно, известно, что всякая работа вам категорически запрещена?
— Да, известно.
— А известно вам, что вы не вправе получать вознаграждение и за работу, носящую временный, случайный характер?
— Известно. И я никогда…
— Что вознаграждение может выражаться не только в деньгах. А скажем, в бесплатной квартире…
— Я никогда…
— А знаете ли вы, чем вам угрожает любое нарушение этих обязательств? Вас не только лишат пособия, но и привлекут за обман.
— Я никогда…
— Согласно поступившей к нам жалобе, вы пятого числа сего месяца в шесть часов вечера продали подателю заявления три бланка для прописки в полиции на общую сумму в десять пфеннигов. Кроме вас, в лавке никого не было. Податель готов подтвердить свое заявление под присягой. Ну, что скажете?
— Да это же просто смешно! Какая сволочь это писала?! И вы придаете значение таким доносам? Торжественно требуете меня к себе…
— Когда вы бранью отведете душу, вы, может быть, ответите мне точнее. Признаете ли вы, что это донесение соответствует действительности?
— А вы не скажете, какой прохвост это настрочил?
— Тэ-экс, вы, значит, не помните такого случая? И часто вам приходится обслуживать покупателей?
— Я не обслуживаю покупателей. У нас две женщины в квартире. За весь день в лавке перебывает от силы двадцать человек — женщины сами справляются.
— Так вы отрицаете, что выполняли недозволенную работу? Вопреки этому заявлению, можно сказать, подкрепленному присягой?
— Я не выполнял недозволенную работу. Это не называется недозволенной работой, если мне случится на минуту заглянуть в магазин. Я ни у кого не отнимаю работу! Может быть, жена стояла у газовой плиты и что-то у нее пригорало. Может, она попросила меня: «Поди-ка ты, мне нельзя оторваться!» Разве это можно считать недозволенной работой?
— Рассуждать, что считается недозволенной работой, мы предоставим судье. Если все было, как вы описываете, почему вы не заменили жену у плиты и не предоставили ей обслуживать клиентов?
— Потому что готовить обед — женское дело! — Но, сказав это, Гейнц сразу же осекся.
— А обслуживать покупателей — мужское, — подхватил «груша». — Видите — и мы того же мнения! Вы предоставляете женщинам готовить обед, а сами обслуживаете покупателей. Вот вы и признались!
— Ни в чем я не признался. Я только сказал, что, может, и был случай, когда я заменил жену.
— Очевидно, такие случаи бывали частенько, раз вы не в силах вспомнить, о чем идет речь.
— Чего вы от меня хотите? Против меня возбуждено уголовное дело? — вскинулся Гейнц, уже не владея собой. — Смешно! Неужели вы полагаете, что я стану рисковать пособием и позволю засадить себя в тюрьму, чтобы продать на десять пфеннигов товару?
— Прежде всего успокойтесь! — брюзгливо сказал «груша». — Вы, кажется, позволили себе на меня кричать, а это недопустимо. Присядьте и успокойтесь!..
— Ну ясно, теперь вы предлагаете мне присесть, после того как окончательно вывели из себя!
— А зачем вы из себя выходите? Раз у вас совесть чиста, нечего выходить из себя! Так как же было дело?
— Я уже сказал вам!
— Вы отрицаете, что занимались недозволенной работой, и в то же время признаетесь, что обслуживали в лавке клиентов. Вы сами себе противоречите!
— Это не противоречие! То, что я делал в лавке, не называется работой!
— С вашей точки зрения!
— Да, с моей точки зрения!
— Ну, ладно, можете пока идти.
— Вот как? Неужели? Так вы не собираетесь меня арестовать, не сходя с места?
— Можете идти.
— А я и ухожу!
Но уже уходя, он почувствовал, что вся его злоба куда-то испарилась. Гейнц сам себя не понимал. Это же чернильные души, канцелярские крючки! Какая-то сволочь написала донос, вот они и рыщут. Пристают с дурацкими вопросами и не понимают самых простых вещей. Он уже слыхал о подобных эпизодах. Кто-то помог сестре при переезде: недозволенная работа. Кто-то вскопал для матери огород: недозволенная работа. Малейшая готовность человека помочь своим близким рождает подозрение. Глупо расстраиваться из-за такой ерунды, ничего они ему не сделают! И все же как это неприятно!