Железный Густав
Шрифт:
Однако неприятности на этом не кончились.
Гейнца изводило уже то, что теперь он все время просиживал в комнате и на кухне, боясь заглянуть в лавку, как бы его опять в чем-то не обвинили. С некоторых пор он казался себе арестантом, за которым следит невидимый глаз.
А между тем его продолжали таскать от чиновника к чиновнику. Оказывается, первый допрос произвел неблагоприятное впечатление. «Груша» охарактеризовал его, как человека строптивого, — черта, заслуживающая всяческого порицания. Он должен быть покладист, а не строптив. Должен смиренно отстаивать свою правоту,
— Да, сударь, — внушал ему некий благосклонный пожилой чиновник. — Если даже все и так, как вы говорите, все равно это не годится. Вы — опора семьи, вы должны избегать и тени подозрения, а вы дали заподозрить себя в том, что занимаетесь недозволенной работой.
— Мне и в голову не приходило, что, помогая жене, я навлекаю на себя подозрение. Тысячи безработных убирают квартиру и готовят обед, чтобы жены их могли заработать какие-то крохи.
— Вы стояли в лавке как продавец. Это совсем другое дело! Такт, господин Хакендаль, — вы погрешили против такта. Когда живешь на общественный счет, приходится считаться с общественным мнением.
Эти три смехотворных зеленых бланка повисли над Гейнцем дамокловым мечом. Когда его вызывали в очередной кабинет, он видел на столе свое «дело» — оно проходило инстанцию за инстанцией и все больше разбухало. Возможно, оно побывало уже и в полиции и в прокуратуре, но все еще недостаточно разбухло, чтобы можно было возбудить против Гейнца дело об умышленном обмане.
Гейнцу Хакендалю казалось, что даже чиновникам оно осточертело, и они занимаются им только потому, что кто-то когда-то его завел и никто не решается наложить резолюцию: «Изъять из производства»…
Да, Гейнцу Хакендалю сумели внушить, что он — ничто. Крупинка из миллиона крупинок. Так или иначе, а колеса сомнут его. Это неизбежно для всякого в его положении. Одному достается меньше, другого растирает в порошок, и он прахом, мякиной вылетает из машины. Вот и нет человека!
Порой, раздумывая о тех трех зеленых бланках, Гейнц испытывал страх, — как бы и с ним не случилось того же, как бы и его не стерло в порошок. История с пасквильной запиской так и кончилась ничем, заглохла. А вдруг он и в самом деле в чем-то провинился — ведь возьми он тогда у Зофи пять марок за просмотр бухгалтерских книг, вот и пропал, раздавлен, развеян в прах — и следа не осталось!
Это надолго пришибло Гейнца. Он впал в тяжелую депрессию. Ничего не хотел делать, сторонился всякой работы, не чистил домашним обуви, не надевал мальчику пальто, все у него из рук валилось. Он был осужден, и нависший над ним приговор превосходил жестокостью приговор, вынесенный любому преступнику. Преступнику не запрещают работать, от него даже требуют работы: что-то выходит из его рук, пусть всего лишь циновка или сетка для покупок.
Гейнц же бродил в мире, где все было под запретом. Ему ничего не разрешалось делать. У него были силы, был разум, но ему запрещалось приложить свои силы к делу. Разум служил ему только затем, чтобы копаться в своих мыслях и чувствах. Выключенный из жизни, сиди и жди смерти — мы даем тебе лишь возможность продлить это ожидание. Радуйся: тебе еще порядком осталось ждать. Но это ожидание — твое единственное занятие!
Теща, Ирма, его собственная плаксивая матушка и даже отец пытались его рассеять, не давали ему закиснуть.
— Встряхнись, Гейнц, что ты ходишь, как дурной? Погоди, в воскресенье я повезу тебя со всем семейством за город — на зеленый простор. Блюхер и то не нарадуется, когда видит свежую зелень вместо зеленых скамеек на Кайзерплац!
— Да, скамеек… а ты читал, отец: безработным уже заказано на них садиться. Кто-то подал блестящую мысль: ведь мы только и знаем, что гонять лодыря, а людям и отдохнуть негде!
Ну что с ним поделаешь — это стало у него пунктиком, навязчивой идеей.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОЕЗДКА В ПАРИЖ
Все началось с того, что старик Густав увидел перед вокзалом Ваннзее толпы любопытных. Площадь кипела народом, рябили знамена, трепыхались новый немецкий и французский флаги, в почетном карауле стояли войска, играли оркестры, а вот и оратор взобрался на помост и произнес речь.
Все это Густав Хакендаль со своих козел видел, как на ладони. Он видел также и женщину в черной амазонке на гнедом коне. Женщина, по крайней мере на расстоянии, не произвела на него впечатления, зато гнедой ему понравился.
«Чудесная лошадка, — думал Хакендаль. — Эта мадам ее не стоит. Мне бы такую для моей пролетки».
Он спросил у водителя такси, что тут происходит.
— Да господь с тобой, Густав! — сказал водитель, он, разумеется, как и все берлинские шоферы, знал Хакендаля. — Ты что, с луны свалился? Это же та, что прискакала к нам из Парижа. И всю дорогу верхом на коне! Не хотел бы я быть ее конем, да и задницей тоже. Хотя в конце концов все у них обошлось благополучно, и теперь их чествуют…
— Чествуют?.. За что же?
— Ну, Густав, и туго же ты соображаешь! Ведь она прискакала из самого Парижа. Экая даль, и все время верхом!
— И это все? И по такому случаю весь тарарам? Ну, знаешь, приятель, мы с Блюхером проделываем эдакое каждый божий день! А ведь мне уже без малого семьдесят. Если от Берлина до Парижа не дальше, чем от Парижа до Берлина, мы с Блюхером вполне можем с ней потягаться. Верно, Блюхер?
— Ну что ж, покажи свою прыть, — рассмеялся шофер. И обратился к другим водителям, которые подошли послушать: — Как вам нравится? Юстав в своей пролетке решил ехать в Париж, брататься…
— Что ж, Юстав, это дело!
— Загонишь ты Блюхера!
— В пролетке это еще почище, чем верхом.
— Что это я слышу — Париж да Париж. Уж не тот ли «Париж», что рядом с погребком «Шпандау»? Верно, Юстав?
— Вот это по-нашему, по-железному, Юстав! Им в Париже не придется отливать тебя из железа, они прямо как есть поставят тебя на колонну. Уж ты-то от дождя не раскиснешь!
— Понять не могу, с чего вы раскудахтались! — с недоумением возразил Густав Хакендаль. — Вам это и вправду кажется такой диковинкой? А мне вот нипочем, стоит только захотеть. И я, пожалуй, захочу…