Железный характер
Шрифт:
И Анна, вырванная из привычной среды обитания, потихоньку начала сходить с ума. Занятая своей молодой жизнью Ирочка, а тем более дочь Галина этого не заметили. Вскоре Анна начала бредить, звать отца и Михаила. В первый раз, когда это случилось, радостный зять, довольный, что представился наконец случай отомстить теще, вызвал бригаду психиатрической «скорой помощи», воинственная старуха была скручена и доставлена в больницу. Галина ему не препятствовала, и по такому случаю счастливый от наступившей свободы зять Саша напился в дым. Ему казалось, что он избавился от Анны Федоровны навсегда.
Стены в комнате были окрашены отвратительной желтой краской. Кровать Анны стояла у самого окна, так, что стоило двери приоткрыться, ее ноги, теперь
Больница была старая, отделение всего на несколько палат, они располагались так, чтобы дежурные медсестры и санитары могли разом смотреть за всеми больными. Отделение было не буйное, однако многие вновь прибывшие старушки сначала шумели. Но тут же, успокоенные уколом галоперидола, скатывались на железные кровати и лежали тихо, издали напоминая усохшие мумии. Главврач геронтологического отделения больных Альцгеймером с деловым видом прохаживался по коридору, заглядывая в каждую из 12-местных палат, и давал указания. Он был человеком, преданным профессии, его здесь все любили: и больные, иногда приходя в сознание и узнавая, и персонал. Михаил Рудольфович Шульц не брезговал выжившими из ума старушками, помогал, кому еще можно помочь, и искренне радовался, когда какая-нибудь из его подопечных приходила в себя и начинала осознавать реальность.
Анна лежала смирно, голова ее была обвязана теплым платком. Дочь Галя, когда наведывалась навестить больную мать, совала санитарке измятые купюры. Таким образом, Анна была дослежена. А вот с шерстяными носками все же пришлось расстаться. Один она потеряла, когда самостоятельно шаркала до туалета, забыв, что на ней надет памперс, второй же украла соседка по палате, еще более сумасшедшая, чем сама Анна, и складывавшая все наворованное у однопалатниц себе под матрас.
Анна лежала молча, легонько поглаживая сморщившейся рукой со вздутыми венами край одеяла, бормотала что-то бессвязное, – в том мире, где она находилась, по всей видимости, ей было хорошо и спокойно.
Анне исполнилось девяносто лет, старая дочь ее, еле дотащившись на больных ногах до больницы, пришла поздравить мать. Сегодня, на удивление, Анна узнала Галину. Спокойно сжевала принесенные ей булочку с маком и банан, дала натянуть на себя новые мохеровые носки. Затем, уставив полуслепые глаза на дочь, четко выговорила:
– А где Ира?
Дочь на секунду замешкалась, затем начала пространно объяснять, что Ирочка работает, что у нее много дел и сегодня, к сожалению, она прийти не смогла, но вот, может, заглянет завтра. Дочь удивилась, что мать вдруг вспомнила о внучке. Обычно она звала отца, но чаще всего – старшего брата Михаила. Собственную же дочь Анна признавала редко, а тут вдруг вспомнила о внучке.
Анна помолчала и откинулась на подушки – казалось, снова впала в полузабытье-полусон. Дочь еще посидела возле матери, собрала расставленные пакеты и вышла из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Дочь любила мать, когда та была молода, и даже не то чтобы она была к ней привязана, однако уважала ее несгибаемый характер и волю. Любила и боялась. Теперь же, когда Анна стала более напоминать овощ, чем человека, престарелая дочь не чувствовала к этому иссохшему тельцу более ничего. Ее вообще удивляло – как эта лопочущая горячечный бред старуха, ходящая под себя, дурно пахнущая, вечно пачкающая одеяло, могла быть ее матерью? И визиты в больницу для Галины были трудным испытанием. Анна сошла с ума как-то незаметно, однажды устроив истерику, начав биться об окна.
За четыре года Анна поменяла несколько больниц – безумная, сморщившаяся, бродила из одного госпиталя в другой и все никак не желала умирать….
Галина, может, и забрала бы мать обратно к себе, если бы не муж Саша, требовавший, чтобы и духу сумасшедшей тещи не было в его квартире.
Что же касается Ирочки… Внучке до Анны и вовсе не было, казалось, никакого дела. Ее закружил водоворот съемок, успеха, поклонников, деньги текли рекой, долго не задерживаясь в Ирочкином кармане. К тому же внучка строила дом в ближайшем Подмосковье. Ира, в свою очередь, любила Галину, но предпочитала это делать на расстоянии. Об Анне, мучающейся в больницах, внучка не то что забыла – нет, она о ней помнила, но как-то неотчетливо… Она понимала, что хорошо бы забрать не такую уж больную бабку к себе, нанять ей сиделку… чтобы Анна, не дай бог, не умерла в богадельне. Но все никак не могла собраться с мыслями на этот счет – то не хватало денег, то дом был еще не достроен… И Ира стеснялась перед самой собой приезжать в очередной дурдом к тихой, как будто усопшей Анне, но все еще живой на самом деле… Ира боялась этих визитов. Они служили прямым укором ее молодости, успеху, деньгам. Каждый раз, вспоминая о бабке, Ирина давала себе обещание, что непременно заберет ее к себе – вот только съемки закончатся, вот только выплатят гонорар за картину, вот только съездит отдохнуть…
Напоследок, заканчивая рассказывать, мать напутствовала Вадима:
– А ты все же родственникам позвони. Вот у меня тут Ирочкин телефон записан. Какие бы они ни были, а все-таки родная кровь.
В первые два дня в Москве Вадиму было не до родни. Огромный шумный город навалился на него всем своим блеском, суетой, грохотом вагонов метро. Он едва нашел шикарную гостиницу, в которой ему забронировали номер от фирмы, где-то в Измайлове. Отель оказался просто отвал башки, пятизвездочный, многоэтажный, с бьющим прямо в холле фонтаном, в котором под музыку загорались разноцветные огни. Вадим сразу подметил, что в этом заведении даже у обслуги шмотье покруче, чем у него. Он долго не мог понять, что делать с карточкой, которую ему дали на ресепшн, и как с помощью этого крохотного кусочка пластика открыть дверь номера. А в номере поразился виду, открывавшемуся с балкона, – Москва лежала далеко внизу, огромная, деловая, целеустремленная. Дымили рвущиеся вверх трубы заводов, летели по магистралям автомобили, сияли зеркальными стеклами небоскребы, тускло отливали золотом купола церквей. До Вадима этому городу не было никакого дела.
Вечером, освободившись после обучения, он все-таки вспомнил о просьбе матери и набрал на гостиничном аппарате номер телефона. Ирина не сразу поняла, кто ей звонит:
– Вадим? Какой Вадим? Из Караганды? Вы точно не ошиблись номером?
«Нет, я не ошибся, фифа столичная. Это вы тут последнюю память профигачили, родню забываете. А мы – нет!» – едва не брякнул Вадим. Но Ирина уже сообразила:
– А-а-а-а, родственник. Брат троюродный, так? Слушай, я сейчас никак не могу, у меня тут съемки. Давай завтра пересечемся. Я за тобой заеду, идет? Ты в какой гостинице?
На следующий день троюродная сестра подкатила к зданию отеля на здоровенном джипе. Вышла навстречу Вадиму – высокая, красивая, на каблуках. «Это она в деда, значит, пошла, – сообразил Вадим, вспоминая коренастую низкорослую Анну Федоровну. – Ниче так телка, клевая!»
Он горделиво огляделся по сторонам. Хотелось, чтобы весь персонал гостиницы, свысока взиравший на неловкого провинциала в вязаном свитере, заметил, какая охрененная чика за ним заехала и на какой крутой тачиле.
– Привет, братишка! – поздоровалась Ирина. – Ну как тебе Москва?
– А че, нормально. Город-герой, – неловко пошутил он.
– Поехали ко мне, что ли? – предложила Ирина. – Приглашаю на семейный обед. Я готовить, правда, не умею, но это ничего. Закажем чего-нибудь в ближайшем ресторане.
Мчась в джипе по оживленным московским улицам, Вадим жадно смотрел в окно на мелькающие площади, памятники, скверы, каменные мосты и заново отреставрированные церкви, на красочные рекламы и блестящие иномарки.
Ирина весело рассказывала что-то о своей жизни – о съемках, новых картинах, киноэкспедициях, и Вадим невольно кривился. Не то чтобы он был моралистом – просто этот пышный и равнодушный ко всему город разозлил его. «Сидите тут, все в шоколаде, и не помните, что счастье ваше на чужих костях выстроено, – раздраженно думал он. – Выпендриваетесь – вон, мол, мы какие успешные, богатые, знаменитые, а то, что старуху, которая всю жизнь на вас ишачила, в каталажку сдали, об этом умолчим, ага?»