Железный регент
Шрифт:
Свободы от постоянного обращения к хранящемуся в памяти эталону морали и правил поведения — тогда, когда собственное поведение кажется нормальным и обычным, но окружающие почему-то глядят с ужасом.
Свободы от липких навязчивых мыслей о том, как, например, удивится собеседник, если прямо сейчас, молча, не меняя выражения лица, вырвать ему горло или сердце.
Свободы от необходимости постоянного присутствия рядом личной няньки.
Свободы от навязчивого страха, что однажды кто-то из важных и дорогих людей просто не сумеет отреагировать правильно. От кошмарного сна, в
Свободы на несколько дней или хотя бы часов почувствовать себя нормальным.
Мою свободу приходилось оплачивать чужими жизнями, но это меня уже не беспокоило. Человек ко всему привыкает, и, если кесарь велел опасному зверю жить и охранять его наследницу, оставалось только подчиниться и с благодарностью принимать предложенную пищу.
Прошло немного времени, прежде чем Держащий-за-Руку забрал у меня законную добычу и увел на Железные облака. Может быть, полчаса, а может, и четверть. Я никогда не умел, да и не пытался балансировать на той грани, которая нужна палачам: когда боль уже невыносима, но человек продолжает жить. Мне нужны были кровь, музыка боли и ощущение угасающей жизни под пальцами.
Я давно смирился, что лекарства от моего безумия не существует. Все, что мне оставалось, — терпеть, приносить ему жертвы и ждать того мгновения, когда я перестану быть нужным.
Когда я вернулся на причал, у которого терпеливо дожидался шлюп, закат догорел. Светло-синяя полоса обозначала то место, где скрылось солнце, а остальной купол неба был черен и искрился звездами. Единственный небольшой фонарь, освещавший причал, не был им достойным соперником, он казался тусклым и каким-то смущенным.
Пахло морской солью и водорослями, и от этого запаха — чистого, отчетливого — закружилась голова. Казалось, что в подвале я не провел жалкий час, а прожил всю жизнь и только теперь выбрался наружу.
Каждый раз, повторяя этот путь, я испытывал те же ощущения и знал: дело не в стенах Мертвой Головы. Просто обретенное в пыточной сладкое ощущение свободы делало краски ярче, запахи — четче, а ощущения — приятнее.
Пока мы плыли к берегу, из-за прибрежных скал выползла на небо луна, затмив сияние звезд. Большая, желтая, по контуру она сейчас отчетливо отливала красным. Такой ее вид многие называли зловещим и утверждали, что красная луна предвещает беды.
Я в это не верил: точно знал, что краснеет луна не в предупреждение грядущего, а в память о прошедшем. Красной ее делает пролитая кровь.
Во дворец я вернулся умиротворенным и почти счастливым. До сих пор я даже не осознавал, сколь многое накопилось в душе: привычно разделял свои мысли и мысли, навязанные безумием, загонял последние в глубокие норы, не позволяя выползти на поверхность. А сейчас, когда их не стало, вдруг ощутил невероятную легкость бытия.
Не хотелось упускать такой прекрасный вечер или тратить его на пустяки, поэтому, вымывшись и сменив одежду, я отправился в Верхний дворец. В Мертвой Голове я смыл с себя чужую кровь, да и одежду вроде бы не запачкал, но все равно запах каземата, казалось, накрепко прилип к вещам и коже, а осквернять им те стены не хотелось.
К счастью,
— Привет! — При виде меня девушка искренне и светло улыбнулась, и я не удержался от ответной улыбки.
Пожалуй, прийти сюда было самым верным решением, которое я мог принять этим вечером.
— Привет. Не помешаю? — спросил я вежливо. Она качнула головой, я вошел в комнату и аккуратно прикрыл за собой дверь. — Я не с пустыми руками. Подумалось, что раз ты по моей вине временно осталась без инструмента, то согласишься принять вот этот.
Выражение лица Рины стало удивленным, если не сказать — ошарашенным. Она отложила книгу на стол, приняла из моих рук лиру, бережно укутанную в плотную ткань. Осторожно развернула, будто мать, распеленавшая ребенка, невесомо коснулась струн, приласкала отполированные тысячами прикосновений изгибы ручек, корпус. Нежно, бережно; я следил за ее пальцами, как завороженный.
— Чья она? — спросила девушка, подняв на меня взгляд.
— Твоя, — я пожал плечами.
— Нет, чья она была? Она ведь явно не новая.
— А это важно? — спросил я напряженно.
Рина окинула меня растерянным взглядом, неопределенно пожала плечами.
— Мне просто любопытно, я не ожидала, что это секрет. И неловко ее принять, она слишком хороша и, наверное, стоит огромных денег, больше, чем любая новая…
— Не думай об этом, — я недовольно скривился. — Ее прежнему хозяину она никогда уже не понадобится. Но он бы предпочел, чтобы она звучала, а не сохла на дне сундука.
— Он… умер? — неуверенно спросила девушка, глядя на меня с настороженностью. — Тот человек? И он что-то для вас… для тебя значил?
— Да — на все вопросы, — отмахнулся я. — Сыграй, пожалуйста. Она слишком давно молчит. Ах да, и вот еще, едва не забыл! — Я достал из кармана и протянул Рине помятый конверт из вощеной бумаги, в котором были запасные струны. — Извини, что он так выглядит, я как-то не подумал…
— Нет, не надо извиняться! Все замечательно. — Девушка качнула головой и принялась устраивать лиру на коленях. Проверила натяжение струн, бросила на меня странный взгляд, но ничего не сказала. Через несколько мгновений комнату наполнила негромкая музыка, а после к ней присоединился голос даны.
Лира лежала без дела уже давно, я и вспомнил-то о ней по чистой случайности. И сейчас был рад, что пересилил себя, достал инструмент из сундука и отдал его в достойные руки. Это оказалось совсем не так страшно, как чудилось поначалу: с новыми струнами она звучала иначе, чем мне помнилось, а в тандеме с глубоким женским голосом и вовсе была неузнаваема.
Я расслабленно откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Казалось, что освобожденная от тяжелых мыслей и навязчивых желаний часть сознания заполняется сейчас чистыми, теплыми звуками музыки. И это было такое же изумительное ощущение, как первый глоток свободы; а может, даже лучше. Я чувствовал себя кувшином, из которого выплеснули прогорклое старое масло, тщательно отмыли до полного исчезновения запаха, а теперь наполняли прекрасным молодым вином.