Железный волк
Шрифт:
Всеслав не выдержал: ишь как ощерился сынок — и осадил:
— А собирался ведь!
— Нет, и не собирался.
— А с Хворостенем что?
— А с Хворостенем просто. Не я сюда, а он ко мне придет. И не один, с дружиной. Нам под Софией делать нечего, да ты и сам же говорил, мне в нее ход заказан.
Пусть заказан! У меня Кукейна есть, есть море, Варяжское, зато оно куда поболее, чем… вся твоя земля!
— Ну, сын!..
— Да, сын. Такой вот сын, такой, какого ты вырастил. Что на уме, то на устах. Не как у этих. — Ростислав посмотрел на братьев, хмыкнул, опять заговорил: — Не про Бориса я, Борис хоть и умен, да не князь. Про Глеба я! И про Давыда. Глеб сел бы на Полтеске, и Полтеск его принял бы. И принял бы Давыда. Да боязно братьям садиться, вот и кривят они душой, не говорят, чего страшатся, а я скажу: они еще не знают, какое наследство ты им оставляешь!
— Как это так?!
— А так. Ты вчера брата Владимира встречал, ряд с ним держал, крест целовал…
— Не целовал!
— Не целовал, пусть так. Но ряд держал. Вернулся с ряда и молчишь. Им ты не говорил, рабам своим, а нам, сыновьям твоим, почему не рассказал? Ведь если вдруг что… а Мономах потом придет и скажет: ваш отец мне то и то сказал и то и то мне обещал… А у кого тогда спрашивать, Так это было или нет? Ты ж сам нам говоришь: когда Она придет, никто не знает…
— Да, никто! И никогда!..
Князь, князь! Охолонись! Гнев не советчик! Лжет Ростислав, и все они, поганые, такие, он затаился, ждет… А ведь прав! Да как же это я…
— Да, — тихо сказал князь, — никто из нас не знает, когда Она придет, то правда. Что Мономаха же касается, я от вас никогда ничего не таил и сейчас не таю. Да, был здесь Мономах. Еще зимой был от него гонец, брат Мономах передавал, что надо б нам сойтись да порядиться, и звал… на Ршу! А я на те его слова ответил, что я на Рше уже бывал и там с его отцом сходился, а после мы — я, и отец его, и Изяслав, и Святослав — подались по Днепру на Киев, но то давно было, тогда я крепок был и цепи оказались мне не в тягость, а нынче стар я, немощен, и никуда я уже больше не ходок, а посему не обессудь, брат Мономах, сам приходи ко мне, коли не страшно, а то пришли посла или гонца. Брат обещал прислать посла… Но сам пришел! — Князь замолчал, передохнул, оглядел сыновей и вновь заговорил: — Но что брат Мономах от Полтеска хотел, того он так и не сказал. А рассказывал всякие безделицы: о том, что оба мы Рогнедичи, что нужно заодин на Степь идти, чтобы свеча не погасла… А ведь не для Того он приходил, не для того! Почуял я! И не ошибся. Ведь так, Давыд? О чем ты с Мономахом ряд держал всего два дня тому? А? Что молчишь? Крест целовал? Ведь целовал же?! Говори!
Давыд окаменел. Он не дышал даже. Но глаз не отводил. Страх и ненависть в глазах его светились. Давыд, князь, твоя кровь и твоя плоть, и зверь в Давыде, как в тебе, сидит, и гложет его, и рвется зверь…
Не выдержал, опустил веки Давыд. Снова посмотрел, глаза уже пустые, — не отрекся:
— Да. Целовал.
— На что?
— А как и Глеб.
— Глеб?! — Всеслав на Глеба глянул, тот не шелохнулся, и опять на Давыда. Давыд сказал:
— Да, как и Глеб. Ты Глебу не перечил, так не перечь и мне.
…Что ж, чем проще слова, тем они страшнее. «Не перечь!» Князь головой повел — жар в гриднице, не продохнуть; и Игната уже нет, а натопили как! Бережко небось старается, другие разве б так… Князь ворот расстегнул, губы облизнул. Глеб улыбался. Улыбался Ростислав. Борис сидел словно неживой, Давыд — зверь, князь, такой же зверь, как и ты сам.
— Так… Не перечил, говоришь, — хрипло сказал Всеслав, откашлялся, не помогло, просипел: — А в чем я не перечил Глебу?
— А в том, что он Марию взял, дочь Ярополкову. Тогда брат Ярополк был твоим наизаклятым врагом, а ныне — Мономах.
— И ты, Давыд…
— И я. Глеб взял Марию… Ну и я возьму Марию! Дочь Мономахову. На том и целовали крест.
Ростислав не удержался, проговорил елейным голосом:
— Была одна Мария, Глебова, а скоро и еще одна придет — Давыдова Мария. Вот радость–то!
Все словно не расслышали, промолчали. Вот как все обернулось, князь, объехали тебя, переклюкали! Бог не дал дочерей, зато невестки — все от змеенышей! Прав Мономах, и еще как! Не отпустила тебя Русь и не отпустит, и если не ходил ты в Степь, то сыновья твои пойдут, и в Любеч тоже, а там их, как Василька, встретят и…
Тьфу–тьфу! Перекрестился. Совсем забыл, что не один он здесь, громко сказал:
— Пресвятый Боже! Я ж, ты знаешь… — Язык сковало, руку свело. Смотрел на сыновей. Альдоны давно нет, сыновья твои — и Ростислав даже — уже поседели, за сорок им, но все равно сыновья, как дети малые, ты им отец, ну и будь, князь, отцом, тень не бросай на них и не гневись, а то: «Опять?! Всеслав!» Нет, не опять, душа моя; солнце мое, стар стал, слезлив, глупею да слабею… Махнул рукой и опустил глаза.
Давыд заговорил тихо, упрямо:
— Да, целовал я крест. От слов своих не отступлюсь. А что? Вот у Бориса сыновья, у Глеба сыновья, и даже у тебя, — кивнул на Ростислава, — пусть некрещеные…
— Крещеные!
— Ну и крещеные, пусть так. А я? Мне что, так уйти? И все? Словно не было Давыда! Потому и беру я Моно–махову. Бог даст, будут сыновья. Да, будут, Ростислав, не щерься! А первенца — все слышали?! — назову в честь тебя, чтоб ты знал!
— Запомню, брат.
— Запомни!
«Князь Ростислав Давидович». Вздрогнул Всеслав, как обожгло его… А Ростислав засмеялся:
— Вот это славный день! Дочь Мономахову сосватали. Теперь и Полтеск–град, град–господарь, сосватать бы. Бери и град, Давыд. Такой сегодня день!
И тут неожиданно Глеб встал и сказал:
— А ты бы помолчал! Ты не в варягах, брат! Да и не пьян еще!
Вскочил и Ростислав:
— Да, не пьян!
— Я рад тому! Не часто это, брат, бывает.
— Брат?! Я…
Тут и Борис вскочил, схватил Ростислава.
Вскочил и Давыд. Но ничего он не сказал, а только смолкли все и замерли. Потом Давыд сказал:
— Неладно получается. Ряд это или что? А коли ряд… так надо и рядиться. Так, брат?
— Так, — согласился Глеб. — И я уже сказал. И ты сказал. Сказал?
Давыд кивнул.
— А ты? А ты?
Борис кивнул. И Ростислав.
Все они теперь смотрели на отца. Теперь они все заодин, все четверо, чего еще желать тебе, Всеслав?! И ничего они тебе не говорят, да и не надо говорить, и так понятно: ты тень меж ними бросил, ты принуждал их наговаривать один на другого… Зачем, Всеслав? Разве то по–христиански? По–христиански так: лег, отошел, отвезли тебя — в санях! — и погребли, а потом сошлись сыновья, поклонились старшему из них, встали при стремени… А ты как зверь, всю жизнь как зверь… Прибыли все они, сыновья твои, и встали заодин, а ты — снова волк–одинец, как настоящий князь… Ну так и поступай, как должно настоящему князю! Ну, говори, Всеслав!