Желтая маска
Шрифт:
Фабио побледнел, и письмо задрожало в его руках. Те суеверные чувства, которые он приписал влиянию своего детства, когда отец Рокко в студии стал стыдить его, казалось, снова овладели им. Он медлил и напряженно вслушивался в звуки, долетавшие из комнаты жены, прежде чем приступить к чтению письма. Что предвещало оно — хорошее или дурное? С этой мыслью на сердце он придвинул к себе лампу и взглянул на первые строки.
«Может быть, я неправа, что пишу вам? (так сразу начиналось письмо). — Если да, вам надо лишь бросить этот листок бумаги в огонь, и когда он сгорит и исчезнет, больше не думать о
Зачем я уехала? — Только затем, чтобы спасти вас от последствий женитьбы на бедной девушке, которая не годилась вам в жены. Разлука с вами чуть не разбила мне сердца; ибо ничто не поддерживало во мне мужества, кроме мысли о том, что я сделала это ради вашего блага. Мне нужно было думать об этом утром и вечером, — думать всегда, иначе, боюсь, я могла бы поколебаться в своей решимости и вернуться в Пизу. Вначале я так жаждала увидеть вас еще раз — только чтобы сказать вам, что Нанина не бессердечна и не неблагодарна и что вы можете пожалеть ее и думать о ней хорошо, хотя, может быть, вы больше и не любите ее!
Только чтобы сказать это вам! Будь я благородной дамой, я могла бы сказать вам это в письме; но я не училась писать и не могла заставить себя обратиться к другим, чтобы они взялись за перо для меня. Все, что я могла, это тайком научиться писать своей рукой. Это был долгий, долгий труд. Но в душе моей жила непрестанная мысль о том, что я должна оправдаться перед вами, и она делала меня терпеливой и настойчивой. Наконец я выучилась писать настолько, чтобы мне не было стыдно самой и чтобы вам не было стыдно за меня. Я начала письмо — мое первое письмо к вам, — но прежде чем я окончила его, до меня дошла весть о вашей женитьбе, и тогда мне пришлось порвать бумагу и снова положить перо.
Я не имела права вторгаться между вами и вашей женой, даже такой мелочью, как письмо. Я имела право только желать вам счастья и молиться об этом. Счастливы ли вы? Я уверена, что да. Разве может ваша жена не любить вас?
Очень трудно мне объяснить, почему теперь я решилась писать, и все же я не могу думать, что поступаю дурно. Несколько дней назад я узнала (у меня есть в Пизе подруга, которая, по моей просьбе, сообщает мне обо всех приятных переменах в вашей жизни), что у вас родился ребенок. И я подумала, что после этого мне, наконец, можно написать вам. Никакое мое письмо в такое время не может отнять у матери вашего ребенка хотя бы одну вашу мысль, принадлежащую ей. Так, по крайней мере, кажется мне. Я думаю о вашем ребенке с таким добрым чувством, что, право, не делаю ничего дурного, когда пишу эти строки.
Я уже сказала то, что хотела сказать, что жаждала сказать весь прошлый год. Я сказала вам, почему покинула Пизу; и, может быть, я убедила вас в том, что я прошла через некоторое страдание и претерпела сердечную боль ради вас. О чем мне еще писать? Всего два слова, чтобы сообщить вам, что я зарабатываю свой хлеб, как всегда хотела зарабатывать его, спокойно, у себя дома — по крайней мере, в том жилье, которое я теперь вынуждена называть своим домом. Я живу у почтенных людей и ни в чем не нуждаюсь. Ла Бьонделла сильно выросла; теперь ей уже не нужно было бы взбираться к вам на колени, чтобы поцеловать вас; а свои циновочки она плетет еще быстрее и красивее, чем раньше. Наш старый пес с нами и научился двум новым штукам. Но вы едва ли помните его, хотя вы были единственным незнакомым человеком, к которому он сразу отнесся дружелюбно.
Пора мне кончать! Прочитав это письмо до конца, я уверена, вы извините меня, если оно написано плохо. На нем нет указания места, потому что, мне кажется, для нас обоих будет спокойнее и лучше, если вы не узнаете, где я живу. Шлю вам свои благословения и молитвы и горячо желаю вам всего наилучшего. Если вы можете думать о Нанине, как о сестре, вспоминайте иногда о ней».
Фабио горько вздыхал, читая это письмо.
— Зачем, — шептал он, — зачем пришло оно как раз теперь, в такое время, когда я не могу, не смею думать о ней?
Пока он медленно складывал письмо, слезы навернулись у него на глаза, и он поднял бумагу, чтобы поднести ее к своим губам. В то же мгновение кто-то постучался у двери. Фабио вздрогнул и почувствовал, как краска стыда залила его лицо. Вошел один из слуг.
— Госпожа проснулась, — медленно и с видимым напряжением произнес он, — и господа, что при ней, послали меня сказать…
Он не успел договорить, так как его прервал один из врачей, последовавший за ним в комнату.
— Я хотел бы принести вам лучшие известия, — мягко сказал доктор.
— Значит, ей хуже? — спросил Фабио, снова падая в кресло, с которого он перед тем привстал.
— Она очнулась более слабой, а не окрепшей после сна, — уклончиво ответил доктор. — Я никогда не теряю надежды до самой последней минуты, но…
— Жестоко скрывать от него положение, — вмешался другой голос, флорентийского врача, только что вошедшего в комнату. — Возьмите себя в руки и выслушайте правду, — продолжал он, обращаясь к Фабио. — Она умирает. Можете ли вы настолько овладеть собой, чтобы пойти к ней?
Бледный и безмолвный, Фабио поднялся и подал утвердительный знак. Он так дрожал, что первый врач должен был под руку вывести его из комнаты.
— У вашей госпожи есть, кажется, близкие родственники в Пизе? — обратился флорентийский врач к слуге, все еще стоявшему возле него.
— Да, господин: ее отец, синьор Лука Ломи, и дядя патер Рокко, — ответил слуга. — Они были здесь весь день, пока госпожа не уснула.
— Вы знаете, где их сейчас сыскать?
— Синьор Лука сказал мне, что будет у себя в студии, а отец Рокко добавил, что его я могу найти у него на квартире.
— Сейчас же пошлите за ними! Постойте, кто духовник вашей госпожи? Его надо призвать, не теряя времени.
— Духовник госпожи — отец Рокко.
— Хорошо! Немедленно пошлите за ним или сходите сами. Теперь даже минуты имеют значение.
Сказав это, доктор отвернулся и, в ожидании последних услуг, какие могли от него потребоваться, опустился в кресло, только что оставленное Фабио.
Глава III
Прежде чем слуга успел дойти до квартиры священника, туда явился посетитель, немедленно принятый самим отцом Рокко. Этот почетный гость был низенький человек, щеголевато одетый и угнетающе вежливый в своих манерах. Он поклонился, садясь на стул, поклонился, отвечая на обычные расспросы о здоровье, и поклонился в третий раз, когда отец Рокко осведомился, что привело гостя из Флоренции.