Желтый Кром
Шрифт:
— Рад это слышать, — сказал мистер Скоуган.
Глава шестнадцатая
Дамы оставили мужчин за столом одних, и по кругу пошел графин с портвейном. Наполнив рюмку, мистер Скоуган передал графин дальше и, откинувшись на стуле, некоторое время молча оглядывал присутствующих. Беседа вяло текла вокруг него, но он к ней не прислушивался и улыбался чему-то своему. Гомбо заметил это.
— Что вас так развеселило? — спросил он.
—Я просто смотрел на всех вас, сидящих за этим столом.
— Неужели в нас так много смешного?
—Совсем нет, — вежливо ответил мистер Скоуган. — Меня просто забавляют мои собственные гипотезы.
—Какие же?
— Пустые и в высшей степени теоретические. Я пытался представить себе, на кого из первых шести римских императоров вы бы походили, если бы получили возможность вести себя подобно цезарю. Римские императоры — это мой пробный камень, — объяснил мистер Скоуган. — Это личности, действовавшие, так сказать, вне
—И на кого же из императоров похожи вы сами? — спросил Гомбо.
— Во мне заложены качества их всех, — ответил мистер Ско~ уган. — Всех, за исключением, возможно, только Клавдия, который был слишком глуп, чтобы я мог превратиться в него. Отвага и неукротимая энергия Гая Юлия Цезаря, расчетливость Августа, похотливость и жестокость Тиберия, безрассудство Калигулы, артистический талант и огромное тщеславие Нерона — все это в зародыше есть во мне. При соответствующих возможностях из меня могло бы получиться нечто невероятное. Но обстоятельства были против меня. Я родился и вырос в доме сельского священника. Юность моя прошла в совершенно бессмысленной и тяжелой работе, за которую я получал очень мало денег. И в результате сейчас, в мои годы, я вот такой бедняк, какой я есть. Но, быть может, это и неплохо. Быть может, неплохо также, что Дэнису не дано расцвести в маленького Нерона и что Айвор остается лишь потенциальным Калигулой. Да, так лучше, без сомнения. Однако любопытное было бы зрелище, если бы у них появилась возможность беспрепятственно развивать свои наклонности во всем их ужасе. Было бы приятно и интересно наблюдать, как их нервные срывы, слабости и маленькие пороки набухали бы, словно почки, давали бутоны и распускались огромными фантастическими цветами жестокости, тщеславия, похоти и жадности. Императора создает окружающая его обстановка, точно так же, как благодаря особой пище и специальной ячейке в улье вырастает матка. Мы отличаемся от пчел тем, что у них при соответствующей пище обязательно вырастет матка. У нас такой уверенности нет. Из каждых десяти человек, сделай их римскими императорами, лишь один сумеет обуздать свои страсти или окажется умным или великим. Все остальные станут Цезарями, он — нет. Семьдесят — восемьдесят лет назад, читая о том, что проделывали Бурбоны в Южной Италии, простодушные люди вскрикивали от изумления: подумать только, неужели такое возможно в девятнадцатом веке! А не так давно мы сами с изумлением узнали о том, что в нашем еще более удивительном двадцатом веке с несчастными темнокожими на Конго или на Амазонке обращаются так же, как с английскими сервами при короле Стефане. Сегодня нас этим уже не удивишь. Черные-и-хаки терзают Ирландию. Поляки предают силезцев. Распоясавшиеся итальянские фашисты устраивают резню и убивают своих бедных соотечественников — мы все воспринимаем как должное. После войны мы уже ничему не удивляемся. Мы создали условия для появления маленьких цезарей, и сразу появилось множество маленьких цезарей. Что может быть более естественным?
Мистер Скоуган допил свой портвейн и снова наполнил рюмку.
— В эту самую минуту, — продолжал он, — во всех концах света происходят самые ужасающие вещи. Людей пытают, рубят, потрошат, калечат, их мертвые тела разлагаются, а глаза гниют. Вопли ужаса и боли уносятся в воздух со скоростью тысяча сто футов в секунду. Через три секунды полета они становятся совершенно неслышными. Все это огорчительные факты. Но из-за этого наслаждаемся ли мы жизнью хоть чуточку меньше? Совершенно определенно — нет. Мы испытываем сочувствие, несомненно, мы представляем в своем воображении страдания народов и отдельных личностей, мы сожалеем об этом. Но в конце концов, что такое сочувствие? Оно стоит очень мало, если только человек, которому мы сочувствуем, не самый близкий нам. И даже в этом случае наше сочувствие и воображение не идут слишком далеко. И пожалуй, не так это и плохо, ибо если у кого-то достаточно живое воображение и глубокое сочувствие, чтобы ощутить страдания других людей, как свои собственные, то у такого человека не будет ни минуты душевного покоя. Сострадательный человек не может узнать счастья. Но мы, благодарение Богу, как я уже говорил, к таким не относимся. Когда началась, война, я думал, что действительно страдаю вместе с теми, кто испытывает боль и муки. Но через месяц или два я должен был по совести признать, что это не так. И при этом, я думаю, у меня не менее живое воображение, чем у большинства людей. В страданиях человек всегда одинок — печальный факт для тех, кто страдает, но он делает возможным для всего остального человечества наслаждение жизнью.
Наступило молчание. Генри Уимбуш отодвинул свой стул.
— Я думаю, что нам, быть может, пора присоединиться к нашим дамам, — сказал он.
— Я тоже так считаю, — подхватил, с готовностью вскакивая, Айвор. — К счастью, — сказал он, оборачиваясь к мистеру Скоугану, — радоваться мы можем вместе. В радостях и удовольствиях мы не всегда обречены быть одинокими.
Глава семнадцатая
Айвор с силой ударил по клавишам и мощным аккордом закончил свою рапсодию. Торжествующая гармония лишь слегка нарушилась септимой, прозвучавшей под большим пальцем его левой руки одновременно с октавой. Однако общее впечатление великолепной бури звуков было достигнуто, а мелкие погрешности мало что значат, если общее впечатление удовлетворительно. К тому же эта едва слышимая септима была весьма современной. Айвор повернулся на табурете и откинул волосы, упавшие ему на глаза.
— Ну вот, — сказал он. — Боюсь, на большее я сейчас не способен.
Раздались аплодисменты и возгласы благодарности. Мэри, не отрывавшая глаз от исполнителя, громко воскликнула: «Замечательно!» — и судорожно глотнула воздух, словно задыхаясь.
Природа и удача соперничали друг с другом, щедро осыпая Айвора Ломбарда своими милостями. Он был богат и совершенно независим, красив и неотразимо обаятелен и имел на своем счету больше любовных побед, чем сам мог упомнить. Он обладал необычайными по количеству и разнообразию достоинствами. У него был красивый, хотя и не поставленный тенор. Он мог с изумительным блеском, быстро и громко импровизировать за роялем; был неплохой любитель-медиум и телепат и располагал обширными знаниями о потустороннем мире из первых рук; с невероятной быстротой сочинял рифмованные стихи; стремительно писал картины, а символисты, и если рисунок бывал иногда слабоват, то краски всегда феерически ярки. Он походил на Шекспира тем, что лишь немного знал латынь и еще меньше — греческий: образование для такого ума казалось излишним и только помешало бы развиться природным способностям.
— Пойдемте в сад, — предложил он. — Сегодня чудесный вечер!
— Благодарю, — сказал мистер Скоуган, — но я, например, предпочитаю эти еще более чудесные кресла. — Всякий раз, когда он затягивался своей трубкой, в ней что-то тихонько хлюпало. Мистер Скоуган чувствовал себя совершенно счастливым.
Счастливым чувствовал себя и Генри Уимбуш. Мгновенье он смотрел сквозь пенсне на Айвора, затем, ничего не сказав, вернулся к маленьким засаленным конторским книгам шестнадцатого века, которые были сейчас его любимым чтением. Мистер Уимбуш знал о хозяйственных расходах сэра Фердинандо больше, чем о своих собственных.
В отряд, собравшийся под знамена Айвора, вошли Анна, Мэри, Дэнис и — несколько неожиданно — Дженни. Ночь была теплая и безлунная. Они ходили по траве взад и вперед, по террасе, и Айвор запел неаполитанскую песню «Stretti, stretti...» [16] и дальше что-то о маленькой испанской девушке. В воздухе началась какая-то пульсация. Айвор положил руку на талию Анны, а голову уронил ей на плечо и шел так, распевая песню. Казалось, нет ничего проще и естественнее этого. Дэнис подумал о том, почему ему никогда не приходила мысль так поступить. Он ненавидел Айвора.
16
Здесь: близко прижавшиеся друг к другу (ит.).
— Давайте спустимся к бассейну, — сказал Айвор. Он высвободил Анну из своих объятий и повернулся, чтоб вести свою паству. Они прошли вдоль боковой стены дома к началу тисовой аллеи, которая вела к нижнему саду. Дорожка между глухой высокой стеной дома и громадными тисами была как ущелье, в котором стоял непроницаемый мрак. Где-то справа был проход в тисовой изгороди и ступени вниз. Дэнис, который шел впереди, осторожно нащупывал путь: в такой темноте человеком овладевала безотчетная боязнь сорваться в глубокую пропасть или наткнуться на какое-то усаженное шипами препятствие. Внезапно за спиной Дэниса кто-то пронзительно вскрикнул, раздался резкий хлопок, который мог быть звуком пощечины, и голос Дженни, объявившей: «Я возвращаюсь в дом». Это было сказано решительным тоном, и не успела она еще закончить фразу, как уже растворилась в темноте. Инцидент, в чем бы он ни состоял, был исчерпан. Дэнис продолжил свой путь ощупью. Где-то позади Айвор тихо запел по-французски:
Филлиса по дороге к дому Сдалась Сильвандру наконец И поцелуй дружку младому За тридцать отдала овец.Мелодия песни переливалась с какой-то мягкой томностью, теплая ночь, казалось, пульсировала вокруг них, как кровь.
Назавтра, выгоду учуяв, Нежнее стала к удальцу...— Ступеньки! — громко сказал Дэнис. Он провел своих спутников через опасное место, и мгновение спустя они уже почувствовали под ногами дерн тисовой аллеи. Здесь стало светлее — или по крайней мере мрак казался менее глубоким, ибо тисовая аллея была шире, чем дорожка, ведшая вдоль дома. Подняв голову, они увидели полоску неба и несколько звезд между высокими черными стенами живой изгороди.