Желтый смех
Шрифт:
Мы шли уже около часа, не говоря ни слова, прислушиваясь к равномерному стуку наших шагов по затвердевшей земле, когда встретили двух конных жандармов.
Эта встреча показалась нам чудовищным анахронизмом. Спросят они наши документы? Они проехали мимо поблизости от нас, один из них наклонился, чтобы лучше нас рассмотреть.
— Туристы, — сказал он своему товарищу.
Наши новые костюмы внушили ему доверие.
В дальнейшем нам не пришлось встретить ни одного жандарма.
Желание спать давало себя чувствовать. Мы пересекли только что вспаханное поле — дело было в апреле, — чтобы попасть в рощицу, черный силуэт которой вырисовывался на горизонте. Начинался рассвет. Мушабёф посмотрел на часы — было пять часов утра.
Несколько птиц полоскали горло в ручье, чтобы прочистить голос перед ежедневной серенадой. Мы расположились лагерем, то есть легли на землю, спрятав лицо в сложенные руки. Сон не приходил; вместо этого нас мало-помалу начал пронизывать холод, и мы не замедлили понять, что при таких условиях отдых невозможен.
— Нужны были бы одеяла, — пробормотал Мушабеф, — здесь замерзаешь.
— Разведем огонь.
Стали ломать ветки. Но деревья были мокрые от росы; пришлось оставить эту мысль, и мы философски вынули трубки.
— У тебя есть табак? — спросил приятель.
— В мешке у меня семь пачек.
— Отлично, у меня — десять. Это неплохо, но, дружище, нам все же придется накладывать руку на все, что может заменить табак; в ближайшем будущем табак совершенно исчезнет. Мне совершенно безразлично, увижу ли я поезда и шестиэтажные дома, но, черт возьми, я не мог бы жить без табака!
Мы уснули днем, когда раннее весеннее солнышко ревниво пригревало нас, словно прекрасные овощи, выросшие на приволье. Потом мы позавтракали хлебом и колбасой и снова взялись за палки, углубляясь в природу, покуривая трубки и забыв уже о желтом смехе, об избиении клоунов, о пожаре Парижа.
Мушабёф воображал себя на маневрах и не пропустил ни одной песни, что пелись в его полку. Других он не хотел слушать, все они казались ему неинтересными. Он угостил меня и чудесной историей о папаше Дюпанлу, этом французском Карагезе, и о супружеских несчастьях мельника, и о том, как «жила на свете прачка».
Восемь дней мы шли, ночуя в лесах, проходя через покинутые, большей частью, селения.
Эти пустынные деревни нас очень удивляли; мы не могли объяснить себе, почему жители покинули свои жилища.
— Не может быть, чтобы они все вымерли, — говорил мой друг, — иначе остались бы какие-нибудь следы этого.
В окрестностях Эврэ мы вошли в маленькую деревеньку, тоже пустынную. Только один домик, казалось, возвещал о присутствии человеческой жизни — легкий султан дыма кокетливо вырывался из его красной кирпичной трубы.
Калитка в сад была полуотворена. Я вошел первым, без церемоний, и на повороте аллеи мы встретили старого господина в белом тиковом костюме, очень озабоченно осматривавшего шпалеры деревьев и с крайней осторожностью ощупывавшего молодые почки.
Услышав шум шагов по гравию аллеи, он повернул голову и молча посмотрел на нас. Затем, машинально подергивая остро подстриженную бородку, спросил:
— Что вам угодно?
— Сударь, — ответил Мушабёф, — мы не злоумышленники, мы несчастные путешественники, бежавшие от эпидемии. Вы, вероятно, слышали о Желтом Смехе?
— Да, да, — ответил старик, — так это правда?
— Увы!
— Отсюда все уехали недели две тому назад. Со всех сторон крестьяне направились в город, покинув свои селения, услышав, что в больших центрах вспыхнула революция. С тех пор никто не возвращался.
— Это безумие, это архибезумие, — завизжал Мушабёф, — чего ради бросились они в самый очаг заразы?
— Алчность, — ответил старик, лаская склонившуюся ветку цветущей яблони, — алчность. Когда они узнали, что в городах идет грабеж, они пожелали участвовать в поживе, получить свою часть добычи. Для них город ведь всегда был несгораемым шкафом, полным богатств. Парижанин всегда означало для них то же, что богач. Если вам когда-либо случалось проводить каникулы в деревне, вам должна быть известна их жадность. Они вносят искусство в обдирание горожан.
— Так все обитатели этого селения уехали в Париж? — спросил я.
— О, нет, о, нет! Париж не центр для нас. Они отправились грабить Эврэ и, главным образом, Руан.
Я схватился за голову.
— А моя мать! — пробормотал я.
— Твоя мать с кузиной уже должны быть в деревне, это — наверняка.
Но беспокойство не покидало меня. Я не разделял оптимизма Мушабёфа. Мы все же решили достичь Руана, отдав должное обеду, которым угостил нас этот добрый старик.
Впервые после нашего отъезда из Парижа мы жили, как прежде, в прошлые времена.
На круглом столе розовый абажур лампы золотил тарелки. На длинном блюде дымился омлет со шпиком. На скатерти, вытянувшись в ряд, стояли бутылки вина и сидра; красовался паштет из утки, похожий формой на прочный приземистый нормандский буфет, блестевший в тени столовой.
Нашего хозяина звали Робинэ, как он нам сообщил. История с Желтым Смехом не казалась ему очень важной, ибо ужасное бедствие не затрагивало ни цветов, ни плодовых деревьев. Как и раньше, он продолжал обрабатывать свой сад. Этот счастливец предложил нам кровать для ночлега. И мы установили, что в кровати спится лучше, чем под открытым небом, и торжественно поклялись спасти из кучи развалин хотя бы этот приятный отброс старого времени, если только судьба дарует нам жизнь.
Первое пение петуха — наши пожитки сложены, палка в руке, и мы покидаем доброго старца и его служанку. Долго, долго виднеется домик с зелеными ставнями — мы на минуту закрываем глаза, желая сохранить в своем воображении это чарующее видение, чтобы позднее отвести на нем душу, — ведь теперь мы рассматриваем наши воспоминания, как книгу с картинками.
Пройдя перекресток, мы наткнулись на опрокинутую повозку. Она была пуста, а в оглоблях, задрав все четыре ноги, валялся лошадиный скелет, начисто обглоданный. Немного дальше, в канаве, лежал труп человека, наполовину изъеденный, прикрытый синей блузой. Обнаженные десны, раскрытый рот убедили нас в том, что здесь проходил Желтый Смех.