Желудь

Ланцов Михаил Алексеевич

Ведь славянский язык, еще общий во II веке, не прошел через массу исторических процессов. Даже первая палатализация его не коснулась. А потому в нем не было шипящих вовсе, равно как и большинства мягких согласных. Да и с гласными ситуация была дикая для современного человека, связанная с актуальным бытованием сверхкратких и долгих, а также носовых, то есть, произносимых в нос.

Все это приводило к тому, что речь звучала отрывисто, грубовато и жестковато, со взрывными ускорениями. И чем-то напоминала манеру общения брутальных самураев из фильмов про «Японию,

которую мы потеряли». Хотя, конечно, это изрядная натяжка.

А вот русский язык прошел довольно сложный и извилистый путь. Сначала тысячу лет смягчения, сделавшись совершенно певучим и мягоньким, словно манная каша без комочков. А потом вторичное отвердевание и кучу всего другого. Включая, обширное заимствование в разных формах из самых разных языков.

Поэтому русские слова местным казались совершенно иноземными. Любые. Как собственно родные, появившиеся в рамках словотворчества, так и заимствованные. Посему они, как и Вернидуб, кривились, слыша их. А когда не улавливали смысл из контекста — переспрашивали.

И переглядывались.

Много.

Видимо, Неждан их сумел удивить.

А на ту историю с водой отреагировали также странно, что и Вернидуб…

— А второй-то кто? — улучшив момент поинтересовался Борята, бывший в отряде за главного.

— Какой второй? — опешил Неждан из-за слишком резкого перехода.

— Ты ведь живешь с кем-то, а сказывал, что всю семью угнали в полон.

— Так и есть. Раненого выхаживаю. Он них попытался сбежать. Вот они ему и распороли бок да голову чуть не пробили. Лежал без памяти, когда его нашел.

— А кто такой? Как звать?

— Вернидуб его зовут. А кто и откуда не спрашивал.

— Вернидуб? — оживились все в этой компании.

— Знаете его?

— Кто же его не знает? Далече они зашли. Далече.

— Он бы уже домой отправился, да я против. Слаб еще. Ему дней двадцать али более того нужно еще в покое находиться. По голове сильно ударили, может от усталости упасть без памяти. Но как сил наберется — домой пойдет. Надеюсь, до холодов доберется.

— Вряд ли он до весны уйдет, — усмехнулся Борята.

— Отчего же?

— Сам и поведает, если пожелает.

Неждан напрягся от таких слов, но давить не стал. Не в том он положении находился. Так что продолжил разговор, заодно проясняя важные для себя вещи.

Прежде всего ему было нужно понять социальное и политическое устройство. Просто чтобы не вляпаться. Память-то старой личности оказалась отрывочной. Слишком отрывочной. Вот и спрашивал. Поэтому довольно скоро узнал, что находится на землях большого рода. Ну, клана, если на привычный ему манер. Зовется тот по своему покровителю — тихим медведем[2]. В нем семь родов. А при них совокупно сто восемьдесят две семьи малые, что состоят из родителей да детей до инициации.

Кланы, сиречь большие рода, в племена еще не сбились.

Точнее, не совсем так.

Каждый большой род дружил и постоянно обменивался невестами с группой других. Как правило, соседями. Так

что какие-то связи имелись и довольно тесные. Однако шагнуть дальше и объединить, например, всех медведей в единое племя никто не мог. А их с дюжину наблюдалось по округе. Еще были волки, олени и так далее. Тотемизм и анимизм процветали пышно и буйно, вполне в канве как общих индоевропейских, так и варварских европейских традиций.

Так вот, изредка несколько больших родов могли провести общую встречу старейшин, если какая острая нужда возникала. Но и только…

Эти воины, которых встретил Неждан, представляли собой типичный «первобытный клуб». Профессиональный. Один из многих. Что формировало еще один пласт организации общества, выплескиваясь далеко за пределы клана.

Еще более глобальной маркировкой выступал язык, что и не удивительно. Хотя слово «славянин» не стало еще этнонимом, означая просто человека, речь которого удавалось разобрать. Что формировало вполне традиционную «луковицу признания», состоящей из языка, веры, а также отнесенности к «клубу», локации и роду…

— Вас так мало, — покачал парень головой на очередном повороте беседы. — А по следам тех похитителей идете. Справитесь?

— Посмотрим, — хмуро ответил Борята.

— Там двадцать три воина. Может и больше, но я видел только их.

— Двадцать три — это сколько?

Неждан показал раскрытую ладонь. Указал на пальцы и, пересчитав их, сказал:

— Это пять. Еще раз столько же — десять. Еще раз — пятнадцать. Еще раз — двадцать. Ну и три сверху, — показал он эти пальцы второй рукой. — Считай, что вдвое больше вашего. Вооружены все копьями и дубинками.

— На стоянке можно напасть, ночью, — подал голос Жирята, который напоминал всей своей природой ртуть. Худощавый, жилистый, подвижный и практически никогда не находящийся в покое.

— Для начала посмотрим, кто это. — возразил Борята. — Если что Сусагу скажем. Пускай сам с ними разбирается.

— А кто такой Сусаг? — спросил Неждан.

Вопрос, видимо, был плохой. Вон все скривились и помрачнели.

Но ответили.

И парень услышал много «лестного» про роксоланов[3][4], которые «крышевали» эти земли. То есть, собирали дань ежегодную, гарантируя взамен безопасность. Хотя во внутренние дела они не лезли, ибо им сие без интереса. У самих неспокойно. И такая история длилась уже лет сто или около того. Точнее Борята сказать не мог.

Неждан на это вновь ввернул какое-то слишком сложное выражение с россыпью незнакомым собеседникам слов. И все на него уставились. Видимо, начало доставать.

— Что? — не понял он этой реакции.

— Давненько я тебя не видел… давненько… — медленно произнес Жирята.

— А кто тебя учил? И когда? — поинтересовался Борята, подавшись вперед.

— Так, по прошлой осени на большой лодке к нам привалили, — нашелся Неждан после небольшой паузы. — Она у них сломалась. Вот, пока чинили, я их допекал расспросами.