Жемчужина дракона

Наверное, три года в монастыре сильно меня изменили, потому что дядя долго смотрел на меня, и взгляд у него был растерянный.

— Магали? — спросил он неуверенно.

— Рада, что вы меня узнали, — ответила я любезно, словно мы встретились не в монастыре святой Чаши, а при дворе короля. — Как поживаете? Как поживает ваша милая жена? А как Изабелла? Надеюсь, с ней все хорошо? Передавайте ей тысячу приветов и поцелуев.

Он уловил насмешку и нахмурился.

—

Разумнее было бы гордо и презрительно молчать, а не язвить, но я ничего не могла с собой поделать. Едва увидев этого человека, кровь во мне так и забурлила — от негодования, от злости, от обиды за предательство. Я не могла отомстить дяде — что может сделать монастырская воспитанница, но даже собака, посаженная на цепь, лает. Вот и я не сдержалась и попыталась уколоть дядю хотя бы словесно.

— Конечно, барон де Корн ни при чем. Невинен, как барашек, — сказала я. — Ведь вы даже не подозревали, что ваш родной брат, с которым вы так тесно общались, готовит мятеж, а я в свои шестнадцать лет, само собой, была в курсе всех замыслов по свержению королевской власти. Хорошо хоть, сама не участвовала, иначе монастырем бы не отделалась.

Дядя побагровел и не сразу нашелся, что сказать.

— Что же вы замолчали? — я села в кресло матери-настоятельницы, заставив сестру Цецилию и сестру Матильду, сопровождавших меня, поморщиться. — Потрудитесь сообщить цель вашего визита?

— Прекрати ломать комедию, — сказал дядя сквозь зубы.

— Отчего нет? — спросила я с холодной любезностью. — Здесь так мало развлечений, что немного комедии нам не помешает.

Вошла мать-настоятельница, увидела меня в своем кресле, увидела, как дядя едва не скрежещет зубами, и сразу все поняла.

— Теперь вы понимаете, барон де Корн, — сказала она скорбно, — как нелегко нам приходится с вашей племянницей?

— Сейчас он расплачется от сочувствия, — подсказала я.

Мать-настоятельница сделала знак сестрам, и сестра Цецилия крепкой рукой вытащила меня из кресла. При этом она больно ущипнула меня за плечо. Она всегда щипалась хитро — с вывертом. Это было особенно больно, но я не стала жаловаться, потому что жаловаться было бессмысленно.

— Отец Бертран считает, что девушка одержима, — продолжала мать-настоятельница, — и полгода назад мы начали обряды экзорцизма…

— Но не преуспели, как я вижу, — проворчал дядя. — Дайте мне поговорить с ней наедине.

Мать-настоятельница кивнула сестрам, и они все удалились, а я снова уселась в кресло. Не из вредности, а потому что неделя в карцере не прибавила мне сил, и стоять совсем не хотелось. Хотелось сесть, а еще лучше — лечь.

— Отвратительно выглядишь, — сказал дядя без обиняков.

— Чувствую себя еще отвратительнее, — заверила я его. — Но вы же именно этого хотели?

— Я никогда не желал тебе зла.

— Считайте, я вам не поверила.

— Напрасно ты так предвзято ко мне относишься, — дядя придвинул стул и сел напротив.

Я иронично приподняла брови и вежливо поинтересовалась:

— В самом деле, напрасно?

Ожидалось, что сейчас дядя начнет известную песню про то, что он ничего не знал, что он не мог помешать аресту моего отца и не мог спасти меня, потому что доказательств моей невиновности не было, но тут барон де Корн меня удивил.

— Да, я поступил с тобой не очень хорошо. Твой отец сам виноват, что связался с мятежниками, но я не мог сказать, что деньги, обнаруженные в твоей спальне, были моими.

— Не просто вашими, а вашими деньгами для государственного переворота, — напомнила я, удивленная такой откровенностью.

— Это не доказали, — напомнил дядя.

Я попыталась взглядом выразить все, что о нем думаю, но дядя только усмехнулся:

— Ты вправе ненавидеть меня, Магали, но я надеюсь, когда-нибудь ты поймешь, что двигало мною в тот момент. Поймешь и простишь.

— Вами двигала трусость?

— Нет, любовь.

Сегодня был день чудес, несомненно. Я подперла щеку и сказала:

— Боже мой. Уже плакать от умиления?

— Можешь мне не верить, — продолжал дядя, — но в тот момент я думал о своей семье — о баронессе, об Изабелле. Их жизни для меня важнее всего. Я не мог допустить, чтобы они пострадали.

— Вместо этого вы предпочли, чтобы пострадала я.

— Они — моя семья, моя жизнь, — сказал барон. — Когда-нибудь ты поймешь меня. Все разговоры о вселенской справедливости превращаются в ничто, когда речь идет о безопасности тех, кто тебе дорог, кого ты любишь.

— Замечательные слова, — я бурно поаплодировала. — Монахини твердят мне о любви раз по сто на дню. Они бы умерли от счастья, скажи я то, что вы сейчас сказали — наплевать на справедливость, да здравствует любовь!

— Твои манеры по-прежнему оставляют желать лучшего, — сказал дядя, удрученно покачав головой.

— Видите ли, дядя, монастырь — не самое удачное место для улучшения манер.

— Судя по всему, тут тебе не нравится?

— Вы необыкновенно догадливы.

— Могу вытащить тебя отсюда, — дядя перешел на деловой тон, и я мгновенно перестала дурачиться.

Мы некоторое время молчали, буравя друг друга взглядами, а потом я уточнила, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее:

— Вытащить из монастыря?

— Ты необыкновенно догадлива, — подтвердил барон. — Хочешь оказаться на свободе?

— Хочу, — произнесла я одними губами. — Но ведь это не просто так? Не по вашей доброте?

— Ты должна кое-что сделать, — подтвердил дядя.

Я выдохнула, чтобы не согласиться слишком поспешно:

— Кого-то надо убить? О нет, на убийство я не согласна, даже не уговаривайте.