Жемчужина
Шрифт:
– Я оценил вот эту жемчужину. Ее хозяин не согласен с моей оценкой. Прошу вас взглянуть на эту… эту вещь и определить ее стоимость. Учти,– обратился он к Кино, что я не назвал суммы, которую предложил тебе. Первый скупщик, тощий, жилистый, словно только сейчас увидел жемчужину. Он взял ее, быстро покатал между большим и указательным пальцами и презрительным жестом бросил в лоток.
– Меня можете не принимать в расчет,– сухо проговорил он.– Я ничего не дам. Мне такая не нужна. Это не жемчужина… Это какое-то чудовище.– Его тонкие губы сжались еле заметной полоской.
Теперь второй скупщик, маленький,
– Искусственные и то бывают лучше,– сказал второй скупщик.– Мне такие попадались. Она мягкая, рыхлая. Через несколько месяцев потускнеет и умрет. Смотри…– Он протянул лупу Кино, показал, как пользоваться ею, и Кино, которому никогда не приходилось разглядывать жемчуг сквозь увеличительное стекло, испугался, увидев, какая странная поверхность у его жемчужины.
Третий скупщик взял ее у Кино.
– Один мой клиент интересуется такими вещами, сказал он.– Даю пятьсот песо, а ему, может быть, продам зa шестьсот.
Кино быстро протянул руку и выхватил жемчужину у него из пальцев. Он завернул ее в замшевый лоскут и сунул за пазуху.
Человек, сидевший за столом, сказал:
– Я, конечно, набитый дурак, но от своей цены не отступлюсь. Даю по-прежнему тысячу песо. Что это ты? – удивился он, когда Кино спрятал жемчужину.
– Вы меня обманываете!– гневно крикнул Кино. Я не буду продавать здесь свою жемчужину. Я поеду в другой город, может быть, даже в столицу.
Скупщики быстро переглянулись. Они поняли, что переборщили; они знали, что им влетит за такой промах, и тогда человек, сидевший за столом, быстро проговорил:
– Хорошо, даю полторы тысячи.
Кино повернулся и, расталкивая соседей, пошел к двери. Жужжание голосов доносилось до него смутно, сквозь яростный гул крови в ушах, и, пробившись к выходу, он зашагал прочь от конторы. Хуана рысцой поспевала за ним.
Когда наступил вечер, соседи разошлись по домам и, ужиная кукурузными лепешками и фасолью, обсуждали важные события этого дня. Трудно сказать, где правда. Слов нет, жемчужина красивая, но они впервые видят такую, а скупщики разбираются в жемчуге лучше всех. «И вы помните?– говорили они.– Скупщики не советовались друг с другом, и все трое признали, что жемчужина не имеет никакой цены».
– А может, они сговорились заранее?
– Если это так, значит, нас обманывают всю нашу жизнь.
Может быть, говорили некоторые, может быть, Кино не следовало отказываться от полутора тысяч песо. Это большие деньги, он таких денег и в руках не держал. Может быть. Кино безмозглый дурак? А что, если он и в самом деле поедет в столицу и не найдет там покупателя на свою жемчужину? Такое трудно пережить. Вот теперь, говорили трусливые, теперь когда Кино пошел наперекор этим скупщикам, они вовсе не захотят иметь с ним дело. Может быть, Кино сам положил голову на плаху, сам погубил себя.
Другие же говорили: «Кино отважный человек, такого человека не запугаешь; он прав». И они гордились своим соседом Кино.
А Кино, опустив голову, сидел на циновке у себя в хижине и думал. Жемчужина была зарыта под камнем у костра. Кино долго, не отрываясь, смотрел на пеструю циновку, и у него уже начинало рябить в глазах. Он потерял свой мир, а нового не нашел. И Кино было страшно. Еще ни разу в жизни нс случалось ему далеко уходить из дому. Чужие люди, чужие места страшили его. Он представлял себе это чудовище, что зовется столицей, чудовище, где все чужое. Оно притаилось за морем, за горами, до него тысячи миль, и каждая чужая, страшная миля внушала Кино ужас. Но он потерял свой старый мир, и теперь ему надо было пробираться в новый, ибо его мечта о будущем была реальна, уничтожить ее никто не мог. Он сказал «я пойду», и это «пойду» тоже обрело реальность. Решиться пойти и сказать об этом вслух – все равно что быть на поли, к цели.
Хуана следила за ним, когда он зарывал жемчужину; она следила за ним, купая и кормя грудью Койотито, а теперь Хуана пекла кукурузные лепешки на ужин.
Хуан Томас вошел к ним в хижину и присел на корточки рядом с Кино, и после долгого молчания Кино сказал;
– Что мне было делать? Эти люди обманщики.
Хуан Томас медленно покачал головой. Он был старший, и Кино прибегнул к его мудрости.
– Не знаю, как быть…-ответил он.– Нас обманывают со дня нашего рождения и до самой могилы, когда втридорога просят за гроб. Но мы живем, несмотря ни на что. Ты пошел наперекор не только скидкам жемчуга, но наперекор всей нашей жизни, наперекор всему, на чем она держится, и я страшусь за тебя.
– Что мне грозит, кроме голода? – спросил Кино.
Хуан Томас медленно покачал головой.
– Голод грозит нам всем. Но что, если ты прав… что, если жемчужина стоит больших денег?.. Ты думаешь, этим все кончится?
– Как тебя понять?
– Сам не знаю,– сказал Хуан Томас,– но я страшусь за тебя. Ты ступил на неизведанную землю, дороги ее незнакомы тебе.
– Я все равно пойду. Я не стану откладывать,– сказал Кино.
– Да. Идти надо,– согласился с ним Хуан Томас. Но как знать? Может быть, там, в столице, будет то же самое? Здесь у тебя много друзей, здесь я – твой брат. А там ты один.
– Что же мне делать?– воскликнул Кино.– Здесь творятся беззакония. Мой сын должен быть счастлив. А они замахиваются на его счастье. Друзья не оставят меня без помощи.
– Да, они не откажутся помогать, пока это не будет им в тягость, пока это не подвергнет их опасности,– сказал Хуан Томас и встал со словами: – Да хранит тебя господь.
И Кино тоже сказал:
– Да хранит тебя господь,– и даже не посмотрел брату вслед, потому что эти слова странным холодком отозвались у него в груди.
Когда Хуан Томас ушел. Кино долго сидел на циновке и думал. Оцепенение и серая безнадежность сковывали его. Перед ним были закрыты все пути. Грозный напев врага не умолкал. Мысли жгли его, не давая ему покоя, но чувства по-прежнему были в тесном сродстве со всем миром, и этот дар единения с миром он получил от своего народа. Он слышал, как надвигается ночь, как прядают на песок и откатываются назад, в Залив, маленькие волны, слышал сонные жалобы птиц, устраивающихся на покой, и любовное томление кошек, и ровный посвист пространства. И в ноздрях у него стоял острый запах водорослей, оставленных отливом на берегу. Маленькие язычки огня бросали узорчатые тени на циновку, и он застывшим взглядом смотрел на них.