Жемчужины Парлея
Шрифт:
— Скажите же, наконец, в чем дело? — вышел из себя Малхолл, как и все остальные, измученный влажным зноем. — Что все это значит? Что это за старый Парлей? Что это за жемчуг? Почему все это окружено такой таинственностью?
— Хикихохо принадлежит старому Парлею, — ответил приказчик. — У него целое состояние в жемчуге. Он собирал его всю жизнь. Несколько недель назад он вдруг оповестил всех, что будет продавать его с аукциона. На завтра назначен аукцион для распродажи жемчуга. Посмотрите, сколько мачт видно внутри лагуны.
— Восемь, насколько я заметил, — сказал Герман.
— Что бы им тут делать, в таком ничтожном атолле? — продолжал приказчик. — Здесь за целый год не наберется копры для одной хорошей шхуны. Все они явились сюда на аукцион. Вот почему и маленькая «Нухива» прыгает сзади нас. Впрочем, я совершенно не понимаю, что она может купить. Ею владеет и управляет Нарий Эринг, наполовину туземец, наполовину английский еврей; все его имущество состоит из его нахальства, долгов и неоплаченных счетов за виски. По этой части он гений. У него столько долгов, что в Папаэте нет ни одного коммерсанта, который не был бы заинтересован в его благополучии; купцы бросают свои дела, чтобы помочь ему. Им приходится идти на это, а Нарию это на руку. Я вот никому не должен. И что же в результате? Если бы я упал на берегу в обморок, они предоставили бы мне спокойно лежать и умереть. Они от этого ничего не потеряли бы. Но Нарий Эринг! Чего бы они не сделали, чтобы спасти его. Ничего не пожалели бы. Он слишком связан с их деньгами, чтобы они дали ему умереть. Они взяли бы его к себе в дом и ухаживали бы за ним, как за братом. Поверьте, честно платить по счетам вовсе не такая хорошая штука, как об этом толкуют ханжи.
— При чем тут этот Нарий? — запальчиво спросил англичанин. — Что это за чепуха с этим жемчугом? — сказал он, обращаясь к Грифу. — Расскажите мне все по порядку.
— А вы помогайте мне припомнить, — обратился Гриф к остальным и начал рассказ.
— Старый Парлей очень характерен. Насколько я могу судить, он до известной степени помешанный, но тихий. Вот его история. Парлей — чистокровный француз; как-то он рассказал мне, что он родом из Парижа. У него настоящий парижский выговор. Прибыл он сюда в давние времена, занялся торговлей и всякими такими делами. Оттого-то он и попал на Хикихохо. Явился сюда торговать, когда меновая торговля действительно была прибыльным делом. На острове жило около сотни жалких паумотанцев, Парлей женился на их королеве — женился по туземному обряду. После ее смерти все перешло к нему. Появилась эпидемия кори; после нее осталось в живых не более десятка дикарей. Он кормил их, заставил их работать, был их королем. Перед смертью жена родила ему девочку. Эта девочка и есть Арманда. Когда ей исполнилось три года, Парлей отослал ее в монастырь в Папеэте. В возрасте семи или восьми лет он отправил ее во Францию. Видите, какая получилась ситуация. Наилучший и наиболее аристократический из монастырей Франции не был достаточно хорош для единственной дочери островного властителя и капиталиста. Как вы знаете, в доброй старой Франции не обращают внимания на цвет кожи. Дочь была воспитана, как принцесса; сама она думала, что она настоящая принцесса. Вместе с тем она считала себя вполне белой и совершенно не подозревала о расовых перегородках и о своем сомнительном происхождении. Вот тут и начинается трагедия. У старика всегда были причуды и странности, и он так долго был властелином на Хикихохо, что в его голову запала мысль, что он и на самом деле король, а дочь его — принцесса. Когда Арманде исполнилось восемнадцать лет, он вызвал ее к себе. Денег у него было убийственно много. Он выстроил в Хикихохо громадный дом, а в Папеэте — чудесное бунгало. Арманда должна была прибыть из Новой Зеландии с почтовым пароходом, и он отправился на своей шхуне встретить ее в Папеэте. Возможно, что ему удалось бы спасти положение, несмотря на всю индюшачью спесь тамошней аристократии, если бы не ураган. Это случилось в тот самый год, когда затопило Ману-Хухи и погибло свыше тысячи ста человек туземцев.
Остальные кивнули, а капитан Уорфилд сказал:
— Я был на «Мегпай» во время этого шторма; все пассажиры были выброшены на берег со всем экипажем, поваром и вашим покорным слугой. Нас забросило на четверть мили в глубь кокосовой рощи, около бухты Тайохай, а она считается самой безопасной бухтой на случай шторма.
— Так вот, — продолжал Гриф. — Старик Парлей попал в этот самый шторм и прибыл в Папеэте со своей шляпой, наполненной жемчугом, с опозданием на три недели. Ему пришлось поднять шхуну на козлы и устроить для нее катки в полмили длиной, прежде чем попасть обратно в море. Это время Арманда провела в Папеэте. Никто не посетил ее. По французскому обычаю, она первая сделала визит губернатору и портовому доктору. Они приняли ее, но ни одной из их жен-наседок не оказалось дома и ни одна из них не отдала ей визита. Она не принадлежала к их обществу, она была вне касты, вне общества, хотя ничего не подозревала об этом, и они не нашли более деликатного способа, чтобы объяснить ей это. На французском крейсере был молодой жизнерадостный лейтенант. Он отдал ей свое сердце, но головы не потерял. Можете себе представить, какой это был удар для молодой, изящной, красивой женщины, воспитанной как аристократка, избалованной всем самым лучшим, что можно достать за деньги в старой Франции! Вы, конечно догадываетесь, чем это кончилось. — Гриф пожал плечами. — В бунгало находился слуга-японец. Он видел все и говорил потом, что она проделала это с хладнокровием самурая. Взяла стилет, без всякой торопливости направила острие стилета прямо в сердце и обеими руками медленно и глубоко вонзила его в себя. Старый Парлей со своим жемчугом прибыл уже после этого. Одна из его жемчужин, говорят, стоила не менее шестидесяти тысяч франков. Питер Джи видел ее и говорил мне, что сам предлагал ему эту сумму. Старик на некоторое время совсем спятил. Его два дня продержали в смирительной рубашке в Колониальном клубе.
— Дядя его жены, старик паумотанец, разрезал рубашку и освободил его, — вставил свое замечание приказчик.
— Тут-то старик Парлей и начал куролесить, — продолжал Гриф. — Всадил три пули в негодяя лейтенанта…
— Он пролежал три месяца в лазарете, — добавил капитан Уорфилд.
— Швырнул в лицо губернатору стакан с вином, с портовым доктором дрался на дуэли, избил своих слуг-туземцев, разнес вдребезги лазарет, переломал два ребра и одну ключицу санитару и удрал из больницы; побежал к своей шхуне с револьвером в каждой руке, издеваясь над начальником полиции и жандармами, пытавшимися его арестовать, и отплыл в Хикихохо. Говорят, что с тех пор он никогда не покидал острова.
— Это случилось пятнадцать лет назад, — прибавил судовой приказчик, — и с тех пор он не трогался с места.
— И все время собирал жемчуг, — сказал капитан. — Старик, конечно, помешан. Мороз по коже дерет. Он настоящий колдун.
— Это еще что такое? — спросил Малхолл.
— Он владычествует над погодой, по крайней мере так думают туземцы. Спросите хоть Таи-Хотаури. Ну-ка, Таи-Хотаури, как ты думаешь, что делает старик Парлей с погодой?
— Он все равно что великий демон погоды, — раздался ответ канака. — Я знаю. Он хочет большую бурю — делает большую бурю. Не хочет ветра — не приходит ветер.
— Настоящий старый колдун, — сказал Малхолл.
— Нехорош его жемчуг, нет счастья, — продолжал болтать Таи-Хотаури, зловеще покачивая головой. — Он говорит — он продает. Много шхун приходит. Тогда он делает большой шторм, всем конец, вы видите. Да. Все наши так говорят.
— Теперь как раз сезон ураганов, — мрачно усмехнулся капитан Уорфилд. — Туземцы в значительной степени правы. Что-то надвигается, и я был бы гораздо спокойнее, если бы «Малахини» была за тысячу миль отсюда.
— Да, он не совсем нормален, — резюмировал свой рассказ Гриф. — Я старался понять его точку зрения. Но у него в голове путаница. Восемнадцать лет все его мысли были направлены на Арманду. И теперь он очень часто воображает, что она жива и еще не вернулась из Франции. Это одна из причин, почему он так держится за свой жемчуг. Вместе с тем он ненавидит всех белых. Он не может забыть, что они убили ее, хотя часто забывает, что ее нет в живых! Алло! Куда же делся ваш ветер?
Над их головами безжизненно обвисли паруса; капитан Уорфилд возмущенно ворчал. Жара, и раньше нестерпимая, с прекращением ветра стала убийственной. Пот струился по лицам, и то один, то другой глубоко вздыхали, стараясь вобрать в себя побольше воздуха.
— Вот и снова подул — поворот на восемь румбов. На реи!
Канаки бросились исполнять приказания капитана. В течение пяти минут шхуна устойчиво держалась в проливе, даже преодолевала течение. Потом ветер снова стих. Через некоторое время он начал дуть в прежнем направлении и заставил моряков вновь переменить шкоты и тали.
— Вот идет «Нухива», — сказал Гриф. — Она пустила в ход свою машину. Смотрите, какая пена!
— Готово? — спросил капитан механика, португальца-метиса, голова и шея которого высовывались из небольшого люка, как раз перед рубкой; он вытирал пот с лица пучком грязной пакли.
— Есть, — ответил он.
— Ну, так пускайте ее в ход.
Механик скрылся в своей берлоге, и через минуту где-то внизу закашлял и засипел глушитель. Но шхуна все же отставала от катера. Маленький катер проходил три фута, в то время как она проходила два фута, и вскоре поравнялся с ней, потом перегнал ее. На его палубе были одни туземцы да стоявший у руля человек, который помахал им рукой и с насмешкой поздоровался, а затем попрощался.
— Это Нарий Эринг, — сказал Гриф Малхоллу. — Этот высокий парень у руля самый значительный и самый бесстыдный негодяй во всем Паумоту.
Пять минут спустя радостные крики канаков на «Малахини» заставили Грифа и его собеседников обратить внимание на «Нухиву». Ее машина испортилась, и шхуна «Малахини» догнала ее. Матросы на «Малахини» вскарабкались на реи и насмехались над катером, в то время как шхуна обгоняла его; маленький катер, накренившийся от ветра, несся назад по течению, словно собака, убегающая с костью в зубах.