Жена журавля
Шрифт:
— Вихляшки! — заорал Джей-Пи и вскочил на ноги, явно готовясь пуститься в пляс.
У Аманды затрезвонил мобильник. Она метнулась в кухню, чтобы вытереть липкие руки, прежде чем достать его из кармана.
К ее легкому удивлению, на экранчике значилось: «Генри».
— Что-то ты рано, — сказала она в трубку. — Он еще не…
— Ты дома! — произнес Генри своим обычным тоном — одновременно и колючим, и теплым. — Я слышу, как бубнит телевизор. А почему не открываешь дверь?
— Все так неожиданно, — пожал он плечами за чашкой с чаем. — Завтра вечером обратно на «Евростар», [10]
Аманда не донесла свою чашку до рта:
— Застряла?
Генри отмахнулся, точно галльский тиран, распускающий свой сенат:
— Для большинства людей это удивительно. Но для матери Клодин…
Он снова пожал плечами, словно взваливая на них ношу, которой не избежать.
10
Поезд через Евротоннель, соединяющий Англию и Францию под проливом Ла-Манш.
Джей-Пи при виде отца чуть из кожи вон не выпрыгнул: «Papa! Papa! Je suis tortillant! Tortiller avec moi!». [11] И Генри охотно завихлялся вместе с ним, как заправский завропапа. Уложить после этого Джея-Пи в постель казалось почти невозможно, однако Генри вызвался сделать все сам — искупал сына в ванной и почитал ему на ночь сказку — «Le Petit Prince», [12] разумеется, — пока тот окончательно не вырубился. Аманда даже постаралась не раздражаться на самодовольный вид Генри, когда он справился с задачами, которые ей приходилось решать каждый день самой — без расчета на какую бы то ни было аудиторию.
11
Папа! Папа! Я вихляюсь! Повихляйся со мной! (фр.)
12
«Маленького принца» (фр.).
— Так где же сейчас Клодин? — спросила она.
— Едет обратно во Францию, — ответил Генри, и Аманда подумала, что нет на свете ничего более французского, чем слово France,произнесенное французом. — Я отдал свой билет ее матери. Новый смогу купить только завтра.
— Чтобы спасти ее мать, понадобились вы оба?
Генри закатил глаза, словно моля богов о пощаде:
— Считай, тебе страшно повезло, что ты никогда ее не встречала. Твоя мать совсем другая — такая английская, такая милая…Я очень люблю Клодин, — сказал он, глядя в сторону, и потому не увидел, как Аманда вздрогнула. — Она напоминает мне гобой, на котором играют Баха, но ее maman… — Он отхлебнул из чашки еще глоток. — Извини за вторжение. — В его тоне не слышалось ни цинизма, ни скрытого намека. Он действительно был благодарен. — Я действительно благодарен, — добавил он.
— Всегда пожалуйста, — тихо ответила она.
Между ними повисла небольшая осторожная пауза.
— Могу я спросить, как ты?
— Можешь.
Он улыбнулся ей — так, что ее желудок упал куда-то в пятки. Она любила его, любила, любила — и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его таксильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка.
— Ну, и как ты? — спросил он снова.
Она открыла рот, чтобы ответить «у меня все прекрасно», но вместо этого
— В последнее время реву не переставая.
И, как ни удивительно, это было правдой. Она никогда не считала себя плаксой, но в последнее время… Да, разве что в последнее время. Ревела в беседах с отцом, ревела от малейших сантиментов по телику, ревела перед дверью лифта, когда тот закрывался прямо у нее перед носом. Все, что Аманду бесило, странным образом заставляло ее реветь еще больше.
— У тебя депрессия? — уточнил Генри не без нотки участия.
— Только если это слово означает перманентную злобу.
— Я думаю, тебе подошло бы название «амандеска».
Он задрал одну бровь — так, что, наверно, только француз обратил бы на это внимание, но по-прежнему дружелюбно. Этот спад напряжения в их отношениях явно был чем-то новым. Генри приезжал достаточно часто, чтобы Джей-Пи не забывал, как выглядит папа, но в первые пару лет после развода их общение больше напоминало обмен ядерными секретами между агентами двух враждующих государств, причем с ее стороны враждебности проявлялось, что и говорить, куда больше. Со временем, впрочем, постоянно злиться на него стало чересчур утомительно. Напряженная манера речи сменилась отрывисто-лаконичной, затем вежливой, а там и почти дружелюбной, что, кстати, оказалось труднее всего, ведь если она может оставаться с ним такой спокойной — значит, между ними больше ничего не искрит, не так ли? А ведь вся эта ярость, по крайней мере, говорила о страсти.От этой мысли Аманда нахмурилась, но Генри понял это по-своему.
— Прости меня, — сказал он, возвращая чашку на стол. — Я не хочу давать тебе повода кричать на меня.
— По-твоему, это все, что я делала? Кричала на тебя?
— Крика было много.
— Много. За что?
Он ухмыльнулся:
— И вот мы снова почти там же. Но прошу тебя, я здесь не затем, чтоб ругаться. Я приехал повидаться с сыном — и буду счастлив, если смогу это сделать в мирной обстановке. Договорились?
Аманда ничего не ответила, просто всосала последние капли остывшего чая со дна чашки, глядя при этом на него. Вот он перед ней — раздражающе загорелый, солено-перченые волосы подстрижены до линии роста, с каждым годом все выше. Отчего он, впрочем, выглядел еще сексуальней — в своей футболке «французского» покроя и с волосами на груди, едва заметно — так по-французски — выбивавшимися из-под воротничка.
— Если ты все время ревешь, это плохо, — сказал он, чуть склонившись на диване в ее сторону. — И для тебя самой. И для Жана-Пьера, если его мать постоянно грустит.
Аманда ненадолго задумалась:
— Я бы не сказала, что плачу от грусти. Скорее уж от злости.
— На самом деле разница невелика.
Он все еще был рядом, как и его запах — медового мыла, на которое он всю жизнь западал, сигарет, которых явно накурился по дороге сюда от метро, да и просто запах Генри — тот неповторимый дух, какой есть у каждого, соблазнительный или отталкивающий.
Соблазнительный. Или отталкивающий. Или соблазнительный.
Да будь он проклят.
Она подняла руку и коснулась его щеки. Кончики пальцев слегка уколола щетина.
— Аманда, — произнес Генри.
Он не отодвинулся, когда она приблизилась, не отшатнулся, когда она, не спрашивая, вторглась в его мир, и не отвернулся, когда она коснулась его губ своими.
Но затем все-таки отстранился:
— Это плохая идея.
— Твоя Клодин в двадцати пяти милях под водой! — выдохнула Аманда, все еще прижимаясь к нему, плохо соображая, что делает, и лишь стараясь сдержать подступившие слезы. — А мы с тобой слишком хорошо знаем друг друга. Можно послать к чертям все условности, которых терпеть не можем ни ты, ни я…