Женитьба Лоти
Шрифт:
Тяжелые бревна из местного дерева прекрасной породы, уложенные на фундамент из валунов, несут конструкцию. Свод и стены сооружения сложены из полированных веток лимонного дерева, отобранных среди тысяч – гладких и блестящих, как тростинки. Ветви связываются разноцветными шнурами, образуя сложные геометрические узоры.
И здесь иногда королева и ее сыновья сидят подолгу неподвижно, покойно и наблюдают, как на палящем солнце сушатся рыболовные сета.
Временами странное лицо правительницы искажается судорогой неведомой мысли, загадочной для всех, – непроницаем секрет ее постоянных раздумий.
Атерия – ее тень и преданная собака – могла бы это Кать: быть может, эта вездесущая девица раскроет нам секрет своей госпожи? Но, судя по всему, и она ни о чем не знает, а возможно, никогда о том и не задумывалась…
Ваэкеху любезнейше согласилась позировать для портрета. Никто еще не имел дела с такой усидчивой моделью, да и время для сеансов было не ограничено.
Королева, лишенная королевства, вечно безмолвная, с гривой черных волос, – все еще величава.
IV
ВАЭКЕХУ ОТХОДИТ
Как-то вечером при лунном свете я шел по лесной тропинке в горы. Меня окликнули королевские служанки и сообщили, что государыня тяжело больна и умирает.
Миссионерский епископ соборовал ее.
Ваэкеху лежала на земле и заламывала татуированные руки, являя своим видом смертную муку; женщины из ее свиты с растрепанными космами сидели вокруг умирающей на корточках, оплакивали свою госпожу и печаловались – это библейское выражение как нельзя лучше передает их манеру выражать скорбь.
В цивилизованном мире редко увидишь столь берущую за душу картину: королева отходила без всей той мрачной суеты, от которой в Европе смерть еще ужасней, – и была в том неведомая поэзия, полная горькой печали…
На рассвете я навсегда покинул Нуку-Хиву, так и не узнав, присоединилась ли королева к своим высокородным татуированным предкам.
Ваэкеху – последняя владычица Нуку-Хивы. Прежде она была язычницей и даже людоедкой, [52] потом приняла христианство, и смертный час не страшил ее…
52
Как показали позднейшие исследования этнологов, людоедство в Океании было привилегией аристократов.
V
ТРАУРНАЯ
Мы отсутствовали целый месяц, весь май 1872 года. 1 июня в восемь вечера «Рендир» бросил якорь на рейде в Папезте.
Едва я ступил на землю дивного острова, как ко мне подошла Тиауи, поджидавшая под деревьями бурао.
– Лоти! Не беспокойся, Рараху в Апире, она прислала меня за тобой. На прошлой неделе скончалась ее матушка Хуамаине, а сегодня утром умер старик Тахаапаиру. Она осталась с женщинами Апире возле покойного.
– Мы ждали тебя каждый день, – продолжала Тиауи, – часто подолгу вглядывались в морской горизонт. Сегодня на закате появился белый парус; мы сразу узнали «Рендир», а потом увидали, как корабль плывет через пролив Таноа, – и я вышла тебе навстречу.
Мы быстро зашагали по береговой кромке к Апире. Под ногами хлюпало. Весь день шел проливной дождь, один из последних ливней сезона, и ветер все еще гнал густые черные тучи.
По дороге Тиауи рассказала, что две недели тому назад вышла замуж за молодого соплеменника по имени Техаро и переехала к мужу в округ Папеурири, в двух днях пути отсюда на юго-запад. Тиауи была уже не той веселой девчонкой, какую я знал; на глазах она расцвела и превратилась в достойную молодую особу, говорила степенно…
Так мы добрались до леса. По камням бурлил вздувшийся поток Фатауа; ветер трепал мокрые ветви, осыпая нас крупными дождевыми каплями. Сквозь лесную чащу засветился далекий огонек в хижине Рараху.
Этот дом, где прошло детство милой моей подружки, овальный, как все таитянские жилища, стоял на фундаменте из черных валунов. Стены его, похожие на решетку клетки, были сплетены из прутьев бурао. Через просветы между прутьями виднелись неподвижные человеческие фигуры, их причудливые тени качались на ветру вместе с лампой.
Когда я собрался переступить через порог хижины, Тиауи неожиданно подтолкнула меня. И только тут заметил, что вход с левой стороны перегораживали ноги покойника, я чуть не споткнулся. Содрогнувшись, я отвел глаза, чтобы не видеть мертвеца.
Вдоль стены среди пяти-шести женщин сидела Рараху, тревожно и мрачно поглядывая на дверь. Увидев меня, Она вскочила, подбежала ко мне и увела на улицу.
VI
Мы долго целовались, долго и крепко обнимались, а потом уселись на влажный мох возле дома, где лежал покойник.
Она больше не боялась; мы разговаривали вполголоса, как и положено рядом с мертвецом.
Рараху осталась совсем одна на всем белом свете. После похорон она решила оставить навсегда родную хижину под панданусовой кровлей, где умерли ее старики.
– Лоти, – шептала она (как дуновение легкого ветерка достигал моего слуха ее нежный голосок), – хочешь, милый, мы вместе поселимся в Папеэте? Так жили Руери с Таимахой и многие другие пары… И все они были счастливы. Ни губернатор, ни королева не возражали против этого. Ты у меня остался один-единственный на свете… Ты же знаешь, что некоторые люди из твоей страны становились таитянами и домой не возвращались – так им здесь нравилось…
Я прекрасно знал, как труднопреодолимы волшебные чары неги и беспечности – этого-то я и опасался…
Тем временем женщины, сторожившие покойника, одна за другой тихонько покинули хижину и ушли по тропинке в деревню. Стояла глубокая ночь…
– Пойдем в дом, – предложила Рараху.
Длинные босые ноги мертвеца торчали наружу из хижины; мы содрогнулись от ужаса и вошли. Только одна старуха, родственница усопшего, оставалась при нем. Она сидела на корточках и тихо разговаривала сама с собой. Старуха шепотом поздоровалась со мной и сказала: