Женитьба по-балтийски
Шрифт:
Алныкин зашагал по пирсу…
Уже начался сезон туристов, через Ратушную площадь не пройти, украинская мова и ленинградский говор, очередь у магазина, где продают перчатки, поворот влево, еще поворот, скверик…
В скверике Алныкин увидел Леммикки и — по описаниям ее — Асту Горошкину. Две неразлучные подружки, скандалистки, бесстрашно презрев чинную публику на скамейках, громко спорили, бросив к ногам портфели, как мальчишки перед дракою, и спор походил на артиллерийскую дуэль. Подружки, будто наводчики зенитных автоматов, попеременно нажимали педали и выстреливали очереди.
Перепалка шла на эстонском языке, но, легко догадаться, сводилась к взаимным обвинениям. Ни одна не слышала того, что ей говорит другая, возбуждал сам звук, тараторки могли цитировать Маркса, сводку погоды, расписание экзаменов, что угодно — лишь бы в сорочьей болтовне
Леммикки стояла спиной к Алныкину, она подняла и раскинула птицей руки, но вдруг умолкла и застыла, поразив Асту, в удивлении раскрывшую рот. Минуту или две стояли подруги, оцепенев, а потом Леммикки, так и держа руки вскинутыми, стала медленно поворачиваться, пошла к Алныкину, как гимнастка по бревну, остановилась в метре от него, будто бревно кончилось и дальше идти некуда. Громадные глаза ее ничего не видели, преодолеть этот метр она не решалась, и тогда через пропасть переступил он, спасенный от падения в нее замкнувшимися на шее руками Леммикки. В нее словно въелся запах цветов, еще с той пятницы 13 марта, ресницы были такими колючими и длинными, что он слышал, как они царапают китель. Аста опомнилась и заслонила их собой от скамеек на скверике. Потом исчезла, потому что они шли по улице, а ее ни впереди, ни сзади не было. Выпили кофе в каком-то подвальчике. У обоих заложило уши, шумы боялись коснуться их, отлетали. Внезапно Леммикки заплакала, кулачками вытерла слезы. Алныкин виновато опустил голову: это из-за него юность оборвалась и Леммикки скоро станет совсем взрослой. Но тучка сползла с глаз — и они вновь засияли, в подвальчик ворвались звуки, Леммикки сказала:
— Я как тогда из окна выпрыгнула — на два сантиметра удлинилась с тех пор…
Все болит.
У нее и походка изменилась, косточки, наверное, вытянулись, а мышцы не поспевали нарастать. Иногда она спотыкалась. Шли к дому ее, оставить там портфель, переодеться, но Алныкин твердо решил познакомиться с родителями.
Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы о таллинской знакомой ответить внушительно: «Из трудовой семьи…» Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но — не ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку, конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки касались, ободряя, его плеча. Книжки — только на их языке, и поди разберись, антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения; на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь, привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один надзирательский взгляд — и Леммикки, как матроса первого года службы, отпустили в увольнение.
Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на кухню или в другую комнату — Алныкина будто на буксире тянуло к ней под одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая сила гнала его на корабль — и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток — и случится что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, — и они на автобусе поехали к Минной гавани. «Я сейчас», — сказал он, оставив ее на скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.
Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская блажь вспомнилась — и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у эстонских девушек: куда ни целуешь — всегда прохлада и дуновение ветерка, только что побывавшего на лесной поляне.
Он взвился над койкой, надо было бежать к Леммикки, и на палубе его перехватил помощник, сейчас так нужный Алныкину. Ценный груз, ради которого пригнали их в Таллин, задерживается и будет не раньше 13.00 завтрашнего дня.
Прослывший молчальником Алныкин выдавил все-таки самое важное — познакомился с родителями Леммикки, семейка та еще, папаша — придурок, мамаша — стерва.
Помощник схватился за голову.
— Володенька! — плачуще подытожил он. — Да по ихним обычаям — ты небось на смотринах был! Считай, обручен уже, помолвлен!
Алныкин долго обдумывал сказанное. Потом пошел к Леммикки. Она, увидев его, поднялась со скамейки. Он обнял ее.
— Иди домой. Мы все утро будем еще здесь. С какого урока сбежишь?
— Экзамены у нас… Консультация завтра.
Наступили следующие сутки. К счастью, забарахлили дизеля. Теперь до трех часов дн в море не выйдешь, и Алныкин сразу после подъема флага устремился на берег, ловить Леммикки у дома или школы, но сидела она на той же скамейке, с портфелем, как-то иначе одетая, получше, что ли.
— Нам надо пожениться.
— Конечно, — кивнула она и, напугавшись, расстегнула портфель, облегченно вздохнула: — Здесь он, паспорт.
Этот день вспоминался Алныкину часто, и всегда рядом с Леммикки и собою он видел шустренькую подружку ее. Эта Настя-Аста Горошкина протащила их через все учреждения, ведавшие браками и пропусками в Порккала-Удд. Из милиции Леммикки вышла с анкетами, заполнять их решено было на квартире Горошкиной: все пока скрыть от родителей Леммикки, и в загсе расписаться тайно, свидетелей бракосочетания подобрать на улице в назначенный день 24 мая. И справки какие-то выбила Настя, но — это уж точно — только дурные ноги понесли Алныкина в штаб флота, в отдел кадров офицерского состава — вносить важные изменения в личное дело. Его, разумеется, с позором изгнали оттуда, сурово разъяснили, что начинать хлопоты о пропуске в Порккала-Удд надо с бригады, по запросам из Кирканумми заскрипят перь во многих ведомствах.
Кадровиков раздражали постоянные напоминания Алныкина о том, как правильно пишется имя будущей жены, тот особо подчеркивал: через два "м" и два "к".
Три длинных зеленых ящика грузились на палубу, когда Алныкин, оторвавшись от Леммикки, подбежал к катеру. Суетился сопровождавший груз капитан-лейтенант, ящики закрепили, оперативный дал «добро», и БК-133 резво пошел к выходу из таллинской бухты, все дальше отходя от берега, от мрачной тюрьмы, решетками окон смотревшей на водную гладь, от невесты, чем-то беленьким махавшей, и Алныкин спустился в башню, чтобы оптикой приблизить ее к себе.
Капитан-лейтенант прощупал крепления ящиков и сидел на них, не отходя ни на шаг. Дали ему, чтоб не промок, брезентовый плащ; груз, видимо, был действительно ценным, не коробки с кинолентами для клуба. Помощник умоляюще поглядывал на Алныкина в надежде, что тот расскажет ему о величайшем событии в жизни узника половой несвободы, о том, как происходило объяснение в любви, как рука и сердце предлагались в обмен на сердце и руку. Три часа спокойного плавания, ни одного встречного корабля, долго всматривались в желто-коричневую расцветку флага на транспорте, пересекавшем курс, но, только прочитав на корме порт приписки, поняли: ФРГ. Нервировал брезентовый плащ, в Западную Драгэ входили обычно играючи, все семь створов знали назубок, но страховки ради и уважая преданного ящикам капитан-лейтенанта, смотрели в три пары глаз, помощник взял штурвал в собственные руки. И были вознаграждены: через час после выгрузки пришла шифровкой благодарность командующего.