Женька-Наоборот
Шрифт:
Вежливо… Ничего не скажешь.
…И вот тишину гостиной Перчихиных нарушает шарканье Жениных ног. Он топчется возле стола, заставленного безделушками, для чего-то заглядывает на балкон и наконец тяжело плюхается на паркет возле книжного шкафа. Надо быстро и аккуратно заполнить все пустоты на нижней полке. Все пустоты! Магазин не взял ни одного экземпляра, забраковал даже «Жизнь животных» Брема со множеством иллюстраций.
Как
Подобные неудачи способны вызвать в человеческом организме полный упадок сил. Женя вытягивается на полу, словно узник, словно разведчик, словно табунщик, выехавший в ночное. Скоро в их доме даже пола не станет — приволокут ковер, застелют всю комнату и громогласно объявят, что отныне здесь не должна ступать нога человека.
Если бы хоть в школе все было подобру-поздорову! Но нет, в понедельник школьный радиоузел непременно оповестит о случившемся все этажи. «По вине Перчихина из восьмого «Б», — объявит голос Юсковца или совсем уж противный голос Рязанцева, — ремонт зала и прилегающих к нему помещений сорван». Нет, «сорван», пожалуй, не скажут, скажут: «затягивается». Да еще добавят, что Перчихин — первый лгун и хвастун, что он уклонился от материальной ответственности, хотя сам вызвался все возместить.
Конечно, Женя не таков, как благородный Рязанцев, которому, кстати сказать, не трудно быть благородным, поскольку у него понимающий дед.
А главное — дед под боком, в то время как Женин брат, который, может быть, лучше всякого деда, находится в Шебелинке. Туда не дойдешь, не добежишь. Разве Женя, выйдя сегодня из школы, не подумал прежде всего об Анатолии, не собирался дать ему телеграмму? Но как сообразить, куда полагается телеграфировать под выходной — то ли на промысел, то ли в поселок Красный Донец? К тому же телеграмму не отправишь бесплатно.
Разумеется, можно обратиться к родителям. Мама не откажет: она не любит срамиться перед людьми. Но разговоров хватит до осени, тут и каникулам не обрадуешься. Дома теперь словно в такси: щелк-щелк… Каждый километр — гривенник; каждая бессонная ночь — будущая покупка. Много ночей — много вещей.
Да, каникулам не обрадуешься… И вообще радости мало. Воем людям везет, Жене — наоборот. Сегодня одна толстуха в шляпе, высокой, точно цилиндр, оттерла Женю, когда он положил на прилавок книжки, и протянула два тома. На обоих: «Шаляпин». Она, богачка, франтиха, мигом получила квитанцию и огребла в кассе целую кучу денег.
Подумаешь, что особенного в каком-то «Шаляпине»? Как будто у родителей Жени нету точь-в-точь такого, в таких же суперобложках? (Если Женя правильно разобрался, суперобложка все равно что обертка, отпечатанная специально для данной книги.) Даже не приподнявшись на локте, Женя видит с полу черно-белые корешки обоих томов, стоящие на показ гостям в ряду лучших книг.
Кроме корешков, Жене в этих томах ничего не знакомо. Полная неизвестность. Кстати, хотелось бы знать, как в других семьях? Там тоже никому нельзя касаться ценных книг и подписных изданий? Тоже принято читать только библиотечные книги, чтобы своих не трепать?
Минуту-другую Женя колеблется. Затем встает, вытирает о штаны руки и достает с полки «Шаляпина».
На одной из суперобложек великий артист, знаменитый своим, шаляпинским, басом, изображен в роли Бориса Годунова. На другой — представлен портретом во весь рост. Портрет, как оказалось, работы Серова, того самого, что написал «Девочку с персиками». (Таня говорила, что про живописцев правильнее сказать «написал», а не «нарисовал».) Так вот… Эта девочка висит в школе на втором этаже среди других репродукций, подобранных «Клубом пытливых». Всякий раз, как Женя проходит мимо нее, она напоминает ему Таню Звонкову. Кажется, ничего общего: та черненькая, Таня беленькая. А взгляд похож…
Неизвестно, с чего Жене еще сильней захотелось попасть сегодня во двор, который ему уже немного знаком? Войти бы в ворота, податься немного влево и крикнуть со двора Тане: «Ну, как здоровье?» Она сторонница чистого воздуха, она, даже болея, не станет лежать в такую погоду с закрытым окном.
Эх, если бы и вправду удалось побывать у Рязанцевых! Но с чем? С пустыми руками Женя ни за что не пойдет…
Солнечные лучи скользят по навощенному паркету; с балкона доносится запах левкоев; чирикают воробьи. Один Женя не радуется теплому дню. Он стоит у шкафа, листает «Шаляпина» и взывает к своей смекалке: «Гром-камень! Гром-камень! Как же разбогатеть?»
26. Жизнь сложна…
Солнце уже садилось за крыши домов, когда Женя Перчихин вошел во двор, где Таня Звонкова привыкла гулять чуть не со дня рождения, а Алеша — с послевоенных лет. Вошел и остолбенел. Мог ли он ожидать, что бедненькая, расхворавшаяся Таня будет преспокойно посиживать на сквознячке и что-то шептать Рязанцеву, тому самому Алешке Рязанцеву, с которым эта притворщица до самой смерти не собиралась разговаривать?
Устроилась под деревянным грибом и радуется, запихивает какой-то дрянной Алешкин блокнот в его стиляжную куртку с «молниями» и болтает ногами, обутыми в валенки. Правда, валенки и пуховый платок все же говорят о простуде, но что означает улыбка, не сходящая с Таниного лица?
Заметив Женю, притворщица еще больше разулыбалась:
— Женька! — машет руками. — Скорее к нам! (Она, видите ли, просто мечтала его увидеть, страшно довольна, что он так кстати пришел.) Ну иди же! (Чуть не Женечкой назвала.)
Но он вовсе не собирался спешить. Потихоньку, вразвалочку подошел:
— В чем, собственно, дело?
Оказалось, ни в чем. Просто под мухомором, под этим облезлым царем поганок, без Жени до смерти скучно. Не только под мухомором, но и дома у Тани и даже в квартире Рязанцевых. Алешка давай уговаривать:
— Поднимешься, Женя, к нам? Дед будет очень рад. Как раз сегодня у нас, можно сказать, семейный праздник: утвердили его проект. Знаешь, сколько бананов принес — полный портфель!
Дома Женю давно не баловали ни яблоками, ни бананами, но это не значит, что человек, выставивший его из своей квартиры, может использовать эту роскошь вместо приманки. Женя гордо промолчал, сел. Не туда сел, куда ему указали, — подумаешь, подвинулись, чтобы высвободить местечко между собой, — а поодаль. Расположился на барьерчике, огораживающем кучу песка. Посвистел в свое удовольствие, как ни в чем не бывало развязал носовой платок, хранивший деньги, добытые чуть ли не кровью, и протянул их Рязанцеву.