Женька
Шрифт:
– Выходит, платоническая у вас любовь?
– Выходит, так,- грустно подтвердила она. Потом зевнула и пожелала доброй ночи.
Ушаков понял, что Женьке было необходимо рассказать ему все это, чтоб не подумал он - не какая-то она ППЖ, прошедшая огни и воды, а обыкновенная девчонка, любящая своего Лешу, с которым у нее к тому же платоническая любовь. Он улыбнулся.
Разбудил он ее в семь утра, а до этого согрел чайник, нарезал хлеб и сыр. Женька ела с аппетитом, но торопясь, а когда собралась уже идти, натянув свой ватник и нахлобучив ушанку, Ушаков сказал:
– Оставь, Женя, пистолетик,
– Зайду, конечно.- Она вынула пистолет, кинжальчик, которые он положил в ящик письменного стола.- А вечером вы будете дома?
– Наверное. Думаю, что пока в резерве, разрешат жить на квартире.
– Тогда - привет, до вечера,- махнула Женька рукой.
Ушакову надо было явиться в управление резерва к десяти ноль-ноль, и после ухода Женьки он принялся за уборку комнаты. Пришлось оправить постель, где спала она - сама сделать не догадалась. Видать, не приучена была дома убирать за собой, Ушаков усмехнулся, подумав, какой подарочек достанется командиру взвода разведки Леше, если окончится для него война благополучно и женится он на этой пигалице.
Сам Ушаков почему-то не очень надеялся остаться живым, хотя непосредственно в боях и не участвовал. Но когда ползешь по проселкам на нагруженном снарядами ЗИСе, зная, что любая бомбежка грозит взрывом груза и не только при прямом попадании, когда уже все равно, но и от детонации, а этих бомбежек на его путях-дорогах было предостаточно, то поневоле приходилось как-то смиряться с мыслью о возможной гибели, иначе просто трудно было бы делать дело, для которого предназначен. Последнее его ранение было осколочное, от мины, когда разгружались около передовой и попали под обстрел. Водителя убило, он-то и принял на себя всю массу осколков разорвавшейся слева от машины мины и, по существу, спас жизнь сидевшему справа Ушакову.
В управлении ему разрешили жить на своей квартире, так как мест в общежитии не хватало, но он должен был каждый день приходить и справляться насчет назначения. Из центра города он пошел пешком. Было приятно, но как-то странно бродить по московским улицам, оживленным и многолюдным, как будто и войны никакой нет. По дороге позвонил он из телефона-автомата в Гушосдор, где работала его однокурсница, жена, а теперь, может, и вдова его друга - Димы Иноземцева, который пропал без вести в первые месяцы войны. Она была обрадована его звонком, по голосу чувствовалось, что взволнована, и после нескольких фраз пригласила его вечером к себе. Он пообещал, но, вспомнив о Женьке, добавил, что, вероятно, не сможет прийти, если к нему заглянет один фронтовой товарищ, но он тогда позвонит.
Женька не пришла ни в семь, ни в восемь часов, и Ушаков, написав записку, что вернется в одиннадцать вечера, и пришпилив ее к своей двери, отправился к Руфе Иноземцевой, благо жила она сравнительно недалеко.
Она была красива и в институте многим нравилась. Нравилась она и Ушакову, и сейчас он шел к ней, немного боясь, что за три года войны она поблекла, постарела и он увидит совсем другую женщину, но был приятно удивлен - его встретила та же Руфина, лишь немного похудевшая, но ставшая от этого даже интересней. Заметно было, что она приготовилась к его приходу, была приодета,
– Как я рада, Миша,- почему-то шепотом и с каким-то придыханием сказала она.- Давай сразу садиться за стол, я голодна, да и ты, наверно...
– Я тоже рад тебя увидеть,- ответил он, присаживаясь к столу.- Никаких новостей нет?
– Нет, Миша... Дима либо погиб, либо в плену, что равносильно смерти. Я пытаюсь примириться с этим, но, увы, ничего не выходит.
– Надо надеяться, Руфа,- сказал он, а потом, поглядев на нее, заметил: - Ты неплохо выглядишь.
– Да? Стараюсь не распускаться. Благодарю за комплимент.
– Насчет комплиментов, сама знаешь, я швах. Я сказал правду.
– Знаю. Тем более это приятней для меня.- Она взяла графинчик и разлила водку.- Что ж, за встречу, Миша.
– Да. И за Диму. И за победу.
Она кивнула, и они выпили. Что-то из закуски было наверняка из коммерческого магазина, например, аппетитная и очень жирная селедка, которой и закусил Ушаков первую рюмку. Руфа налила по второй, и после нее он почувствовал себя как-то спокойней - в первые минуты он ощущал неловкость: пришел живым к жене пропавшего без вести друга. Чувство какой-то вины и неловкости томило всех живых, когда они встречались с матерями или женами погибших.
Разговор поначалу не очень клеился. Руфина рассказала немного о работе, что очень устает, что карточка Р-4, которую получает, явно недостаточна и что вся зарплата уходит на еду,- приходится прикупать в коммерческом, но слава богу, что они есть, все же с получки можно что-то купить хоть по граммам. Пожаловалась она, что обносилась, что ходит в чиненых-перечиненых туфлях, что шуба вся вытерлась, и в ней просто неприлично ходить и что это страшно угнетает ее - она перестала ощущать себя женщиной... Ушаков заметил, что на ней совсем неплохое платье и что зря она прибедняется.
– Я не прибедняюсь. Просто привыкла быть хорошо одетой. Ты знаешь, что после института мы с Димой неплохо зарабатывали...- Она немного помолчала, а потом спросила:- Тебя на фронте никто не окрутил?
– И улыбнулась.
– У нас в автороте нет женщин, Руфа. Да и не до этого.
– Когда вернешься, у тебя будет великолепный выбор. Будут вешаться на шею женщины всех возрастов.
– Еще надо вернуться, Руфа... Война еще не кончилась, и всякое может случиться.
– Да, а у нас, женщин,- задумчиво протянула она,- впереди ничего нет. Как-то странно и трудно жить без будущего.
Ушаков что-то возразил, сказав, что она и молода и красива, что ей-то нечего особо беспокоиться, но она резко перебила:
– Брось, Миша, все это слова.
Она налила еще водки и попросила закурить. Сделав две нервных затяжки, она подняла рюмку и, усмехнувшись, сказала:
– Ладно, давай выпьем за будущее, хотя оно и очень туманно.
Потом они вспомнили институт, однокурсников, которые сейчас кто где, но в большинстве на фронтах, вспомнили студенческие любови, романы, немного посмеялись, немного погрустили... И тут она неожиданно спросила, вроде бы небрежно, но дрогнувшим голосом: