Женщина-птица
Шрифт:
С Юнасом все кончено. Что, собственно, кончено… то, что никогда и не начиналось? Но разве это нормально? Я все время спрашиваю себя, что я в нем нашла. Он не особенно умен, никаких талантов у него нет, но все равно, он был очень популярен среди девчонок у нас на курсе. Что меня от него оттолкнуло? Что он не хотел уезжать из Фалькенберга? Я рассказала ему, что хочу сбежать отсюда при первой возможности, что мне хочется чего-то другого. Но он меня не понял. Для него Фалькенберг — всемирный центр притяжения. Что такого есть в мире, чего здесь нет? Как только он закончит службу, вернется сюда и найдет работу в каком-нибудь банке или конторе. У него не было мечты, он был счастлив настоящим.
И все же — что я в нем
О, мама… мой постоянный призрак. Теперь-то я знаю, что это мама меня от него оттолкнула, только она это и могла, одной только интонацией, одним только присутствием. «У него длинные волосы! — сказала она, когда я единственный раз решилась привести его домой. — Я ему не доверяю, Кристина». И все. Больше она ничего не сказала, опустилась в кресло и стала смотреть какую-то идиотскую программу по телевизору — с таким выражением лица, что она-то этого Юнаса видит насквозь. Это было в июне, когда он приехал на побывку в Фалькенберг, и через две недели я с ним порвала. Почему? — спросил он. Ты не мой тип, сказала я. И все. Теперь я себя спрашиваю, почему я так поступила. Наверное, я слышала внутри себя незаглушаемый мамин голос: «У него длинные волосы! Я ему не доверяю!»
Я зажмуриваюсь и думаю о нем — мой второй парень, моя первая любовь. Где он сейчас? Все еще в Эстерсунде, в своей кадетской школе? Юнас всего лишь пример, не более того, но когда я думаю о нем, я чувствую страшную пустоту, и кровь моя сворачивается, точно прокисшие сливки.
Когда я была поменьше, я верила, что в жизни есть особые моменты, когда решается будущее; словно бы сокращается некий мускул времени и остается в напряжении ровно столько, сколько нужно. И мне все время кажется, что моя встреча с Анитой — именно такой момент. Или, может быть, когда я привела Юнаса домой?
Несколько дней назад я вспомнила еще один подобный случай. Я была тогда в седьмом или в восьмом. Груди начали расти, и по ночам я осторожно трогала их, словно это были хрупкие птичьи яйца. А днем я чувствовала, как во мне вырастает слово: женщина. У меня только что прошли первые месячные, на год позже, чем у других девочек в классе, и я сразу почувствовала — это рубеж. Как они мне запомнились?
Как болезнь, как необходимость, как некая перейденная граница. Это было ранней весной, и меня отпустили домой, потому что из меня текло, я была к этому не готова. По дороге домой я чувствовала тошноту — и гордость. Помню, как среагировала мама: она вдруг стала очень серьезной и заговорила со мной совершенно иным тоном, чем раньше. «Скоро ты будешь совсем взрослой, — сказала она, — и придет пора задуматься»… Время… время несло меня, как будто я ничего не весила. Позже, уже в мае, я решила, что могу делать все, что вздумается — я же теперь женщина. Все чаще мы ссорились с мамой. Из-за чего? Мелочи, конечно, но казалось, что за этими мелочами скрывается нечто большее, что от меня что-то скрывают, что существуют какие-то неизвестные мне тайные заговоры. Помню один из этих весенних вечеров, меня пригласили на какую-то вечеринку, а мама не хотела меня отпускать. Прямая мамина спина, складка на лбу… она делает ее гораздо старше, чем она есть. Боже мой, почему она так старомодна? Эти старомодные посещения церкви, старомодная одежда, выражение лица, ее мысли… мне даже иногда бывает за нее стыдно. Мы стояли в гостиной. Папа сидел поодаль в кресле и смотрел «Открыто по вечерам». Помню, я сказала больше для себя:
— Всегда одно и то же. Все та же старая песня.
Мама уставилась на меня.
— Что ты сказала, Кристина?
— Ничего. Я ничего не сказала.
Мама
— Вот и хорошо. Ты слышала, что я сказала; значит, и обсуждать нечего.
Нечего? А что мы тогда обсуждали? Не помню, хотя все детали остались в памяти: я стою не двигаясь и притворяюсь равнодушной, хотя чувствую, как комнату заполняет холод, огромное невидимое облако ледяного холода. Я вижу маму сбоку — прямая спина, локоны, серпантином сбегающие по щекам, острый контур лифчика под платьем… мамина грудь, когда-то такая близкая, это мы с братом высосали ее до того, что она превратилась в морщинистые ссохшиеся мешочки. Уже в то время у меня была грудь больше, чем мамина, — и я все время думала, имеет ли это какое-то значение в наших отношениях.
Я покосилась на нее. Она уставилась в какую-то одной ей видимую точку в комнате и словно размышляла о чем-то, вовсе не имеющем отношения к нашему разговору.
— Ну почему, мама? Почему?
И мгновенно получила пощечину. Мамина рука, как мне показалось, со свистом рассекла воздух, и у меня загорелась щека.
— Боже мой, Кристина! Ты сделаешь так, как я тебе говорю. Что сказано, то сказано! Пожалуйста, не возражай.
На последних словах интонация ее смягчилась, словно она хотела как-то сгладить то, что она меня ударила, но я уже начала плакать. Мама стояла, опустив руки, словно не зная, что делать.
— Не о чем плакать! — сказала она наконец. — Ты же сама понимаешь — плакать не о чем.
— Нет, — пробормотала я, — не о чем. Но я же плачу.
Я так и осталась стоять в комнате. Странно, что я слышала свой собственный плач — он отдавался в комнате, словно эхо. Опять она огорчила меня… или это я сама огорчилась из-за нее? Спокойное папино дыхание. Он смотрел телевизор и даже не заметил, что случилось. Мама стояла чуть поодаль и вытирала руки о подол платья. Что она чувствовала — раскаяние или радость победы? Ожог от удара, холод в животе. И уже тогда я подумала: это особый случай, в такие моменты решается будущее.
Мама гладит белье, и я чувствую, что должна ей что-то сказать перед уходом. Пятница, вечер, ученический совет устраивает танцевальный вечер в клубе «Герман». Мне не очень хочется туда идти, но я председатель совета и сама организовывала эти танцы — зал, диск-жокей, группа из Хальмстада… даже логотип на билетах придумала: влюбленная пара на мосту. Я отвечаю за этот вечер, я должна туда пойти. Это мой долг. Долг… думаю я… какой-то привкус у этого слова. Это не мое слово, это ее слово, она повторяет его годами, и вот теперь я тоже.
Мама замечает меня, хотя и стоит спиной к двери, а я подошла тихо, на цыпочках.
— Я пошла, — говорю я. — Приду поздно.
Она отставляет утюг и поправляет волосы.
— Что значит — поздно?
— Не знаю. В час. Или в два. Члены ученического совета должны быть до конца — проследить, чтобы все было прибрано и все такое.
Мама вздыхает и кладет руку на белую… молочно-белую шею.
— Когда я была в твоем возрасте, я должна была приходить домой в девять. Даже и речи не шло, чтобы прийти позже. Я могла быть членом Шведской академии — твоей бабушке было на это наплевать.
— Тогда — это не сейчас.
Она улыбается.
— Нет, — говорит она. — Тогда — это не сейчас… тогда я не решилась бы ей сказать, что тогда — не сейчас.
Мама снова начинает гладить, всем свои видом показывая, как невыносимо для нее безделье. Ее утлая грудная клетка вздымается и опускается с заученной усталостью. Что это — просто привычка, или она хочет этим что-то сказать? Я стою на пороге и прислушиваюсь к нарастающему раздражению, мне кажется, оно идет откуда-то из желудка. Как могло так случиться: все, что она говорит, все, что она делает, — вызывает во мне раздражение. Я глотаю слюну и смотрю на ее склоненную в безмолвном осуждении спину.