Шрифт:
Андра НЕЙБУРГА
Женщина в доме
Рассказ
Перевод: Артур Пунте
Андра Нейбурга. Прозаик. Родилась в 1957 году. Окончила Латвийскую государственную академию художеств, создавала дизайн авангардного литературного журнала для молодежи "Родник" (1986-1987). Была референтом-консультантом Союза писателей Латвии, руководила объединением молодых авторов (1987-1989). Книги на латышском языке: "Чучела птиц и птицы в клетках" ("Izbazti punti un punti buros"), 1988; "Рассказ о Тиле и мужчине с собаками" ("Stasts par Tilli un sunu viru"), 1992; "Толкай, толкай" ("Stum, stum"), 2004. По мотивам книги "Рассказ о Тиле и мужчине с собаками" в 2002 году снят телевизионный фильм. Рассказы и повести Андры Нейбурги публиковались на русском, украинском, эстонском, литовском, немецком, английском и французском языках.
Фотографии были почти одинаковыми. Тот же припавший к земле дом с замшелым фундаментом и покосившейся трубой; местами дранка на кровле поросла белым лишайником, над крышей навис пышной кроной столетний дуб. Слева деревца туи и сухие ветки старой рябины, справа, между домом и болотом, тянется чуть завалившаяся изгородь. И под дубом не то пруд, не то болотце, поросшее камышом, ивой, тростником. Весной на нем еще калужница и ирисы цвели. Зеленое с желтым. Но фотографии были черно-белыми, формат десять на тринадцать, и рассмотреть на них детали было не так-то просто, но я помнил каждую мелочь.
Если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что снимки сделаны в разное время года: на одном под кухонным окном цвели астильбе, на втором уже - или, быть может, еще - не цвели.
На одном занавески средней комнаты были раздвинуты, а на втором задернуты до половины окна.
И еще - нечто невидимое глазу, то, что я собирался выяснить ветреным днем на исходе бабьего лета, направляясь через всю Латвию по размытым дорогам Латгалии в Богом да и людьми забытую латгальскую деревню, в место, не обозначенное на карте.
О Серафиме, латгальском колдуне, мне рассказала одна старая приятельница. Вообще-то к подобным вещам я всегда относился с пренебрежением, но, не находя другого выхода, как это бывает с людьми, достигшими крайней степени отчаяния, ухватился за эту последнюю соломинку.
Я не спешил, ехал медленно, то и дело останавливаясь, чтобы насладиться прекрасными видами, и, хоть мне не хотелось себе в этом признаваться, несколько опасаясь предстоящей встречи. Я не верил в ясновидцев и гадалок, не верил в существование потустороннего мира, да и в Бога я не верил. Спроси меня, во что вообще я верю, мне было бы непросто придумать убедительный, пусть даже не правдивый, ответ.
Я старался не думать о фотографиях, что лежали в моем портмоне, у самого сердца, и созерцал окрестности. Я не был в Латгалии с самого детства. Озера, наперекор законам природы, лежали прямо на склонах холмов, и оставалось только удивляться, как вода не переливается через край. Облака, будто столкнувшись в небе с неким невидимым препятствием, остановили свой бег, да так и стояли, застыв, - словно акварель. Проскакала запряженная в повозку лошадка, на козлах - архаично одетый мужичок, бедный крестьянин мог выглядеть так и сто лет назад. В противоположном направлении прогромыхал разбитый, насквозь проржавевший "Жигуленок"; тощий рябой поросенок, потряхивая ушами, перебежал дорогу.
Я постоял над обрывом, с опаской всматриваясь в темные воды Даугавы, оглядывая дикие берега, некогда приговоренные к затоплению, вместе с женщинами в платках потоптался у автолавки в деревне Жидино и просто так, шутки ради, купил одеколон "Русский лес" за 34 сантима - другу в подарок.
Во всем чувствовалась бедность, но дома с палисадниками тонули в кронах осенних деревьев, и чистые окна смотрели из-за резных ставен.
Я понемногу расставался с тем миром, который покинул всего часа два назад, и чувствовал, как сердце обретает давно забытый покой.
Это край староверов.
Я вдруг вспомнил, что она, женщина, ради которой я проделал этот путь, в каком-то поколении тоже из старообрядцев.
Дорога еще раз свернула где-то между Шкелтово и Амбели, и я оказался в местах, к которым еще долгое время буду возвращаться в снах.
Деревня небольшая. Старообрядческая церквушка небесно-голубого цвета с желтыми ставенками. Через дорогу лавка - как избушка на курьих ножках, выкрашенная ярко-фиолетовой краской. Под багряными лучами вечернего солнца и церквушка, и магазинчик сияли, словно яркие брошки на пестром платье бабьего лета. Лиловая коробка лавки на поверку оказалась корпусом старого корабля клепаный металл; наверное, где-нибудь под Ригой нашли да притащили сюда, пристроили деревянное крылечко, как настоящему дому полагается. Через крыльцо было видно манящее изумрудно-зеленое нутро лавки. Двери у магазина толстые, как у сейфа, к внушительной решетке на маленьком окошке нежно прильнули искусственные розы. У косяка висело что-то наподобие хвоста ослика Иа-Иа с рукояткой из пластмассового янтаря на конце. Я постоял, гадая, можно ли с помощью этого электрического устройства подать сигнал и вызвать лавочника; тем временем через поле в мою сторону уже спешила сама хозяйка, пожилая, но красивая женщина, лицо которой напоминало лица, виденные в хороших русских фильмах.
Да, верно, Серафим здесь живет, вон в той избе - она указала куда-то в конец протянувшейся через всю деревню улицы, - но сейчас он, поди, у батюшки сидит, они в это время обычно сериал смотрят. Идти можно смело, батюшка божницу отопрет, покажет. Божница у них красивая: такой красоты свет не видывал!
Я пересек улицу. Рядом с церковью - небольшой домишко с белыми занавесками, во дворе, под навесом, сушился лук в длинных вязанках, в окне синими всполохами играл телевизор, залаяла собака, из-за занавески показалось бородатое доброе лицо батюшки, за его плечом виднелось еще одно темное, поросшее недельной щетиной.
Отказался от осмотра церкви - в другой раз, потом - и объяснил цель своего прихода. С Серафимом, вишь, говорить хочу. Нужда есть.
Ну, коль нужда, так нужда, - вздыхает батюшка.
Серафим не проявил и половины батюшкиной вежливости, не проронив ни слова, встал и вышел мне навстречу. Повел меня к своей халупе - в самом конце единственной в деревне улицы; дорогу нам не спеша перешла черная курица, Серафим плюнул в сторону курицы и что-то пробормотал; на крыльце одного из домов вокруг стола молча сидели люди и, похоже, пили самогон.
Дверь в лачугу Серафима не была заперта, жестом он пригласил войти. Здесь не было и намека на чистоту и порядок, которыми удивили магазин и дом батюшки, - стол весь в хлебных крошках, на подоконниках дохлые мухи, углы окон затянуты паутиной.
У плиты - собачья плошка с присохшими остатками каши. Кисло пахло грязью и бобылем.
– Садись, - произнес Серафим, указывая на расшатанную замызганную табуретку у стола. Это были первые слова, обращенные ко мне. Я удивился его чистому латышскому.
– Чего хочешь?
– Это не вопрос, в его голосе нет ничего похожего на доброжелательность и заинтересованность, кажется, ему было достаточно одного-единственного взгляда, чтобы отнести меня к некой не слишком лестной категории.