Женщина в море
Шрифт:
— Выпей, — говорит доктор и подносит полстакана коньяку.
Горячие струи разливаются по всему телу. Состояние духа самое блаженное. Хочется уснуть. Но меня беспокоит мысль, не начинаю ли я умирать? Быть может, это только в моем потухающем сознании сияет небо? Сейчас очнусь и снова увижу себя в железном гробу. Нет, спасен, спасен! Я вижу: катера, лодки, миноносцы ходят по морю. Перекликаются голоса людей. На самой ближней шлюпке несколько человек держат электрика Сидорова, а он вырывается и громко хохочет: «Блоха! Ха-ха-ха!..»
Со мною рядом сидит Зобов. С ним разговаривает доктор:
— Восемь человек всего подобрали. Значит, только одного не хватает?
— Так точно — одного.
Глаза мои невольно смыкаются. Я знаю, кто этот один, но не могу вспомнить его фамилию. Напряженно думаю об этом и засыпаю.
Женщина в море
Торговый пароход «Октябрь», в четыре тысячи тонн водоизмещения, стоял в своем порту на приколе. На нем шла спешная работа: грузили хвойный лес, так называемый пропс, закупленный голландцами для бумажных фабрик. Беспрерывно гремели лебедки, опоражнивая причаленные к бортам длинные деревянные баржи. В грохот трудового дня врезывался тот или иной голос, всегда повышенный и резкий:
— Вира!
Тяжелый груз, состоявший из круглых, в метр длиною, чурбанов, поднимался в воздух, туго натягивая стальной трос.
— Стоп!
Стрела, похожая на длинный нос чудовищной птицы, медленно поворачивалась к раскрытому люку. Рабочие и матросы, находившиеся на палубе, вскидывали головы и настораживались. Над ними угрожающе покачивался груз, пока не раздавалась следующая команда:
— Майна!
Лебедка, окутываясь в клубы пара, лязгала цепью, травился стальной трос, проваливая огромнейшую связку чурбанов в глубокое чрево судна. На дне трюма, в душном и спертом воздухе, потные люди, вонзая железные крючки в дерево, растаскивали кругляки в разные стороны и по указанию стивидора плотно укладывали их в ряды. Освободившись от тяжести, снова взвивался пудовой гак и снова, раскачиваясь на синеве безоблачного неба, опускался с полкубом пропса. Нагружались сразу все четыре трюма. Шумным прибоем гремел человеческий труд.
Из маленькой своей каюты вышла прислуга Василиса. Это была полная женщина, лет сорока, выросшая в портовых трущобах. Она направилась к носовой половине судна, по-матросски переваливаясь, мокрая от пота, тяжелая и сырая, как творог. С безбрового лица ее с отвисшим подбородком тускло посматривали серые, все знающие глаза, кого-то разыскивая среди работающих людей. Около трюма встретила второго штурмана, беспокойного сухого человека, и обратилась к нему:
— Поликарп Михайлович, я собрала все ваше белье. Надо сегодня же снести к прачке. А то не успеют до отплытия выстирать.
— Хорошо, — машинально ответил штурман, делая в своей записной книжке какие-то отметки.
— Так что после обеда вы меня отпустите на берег.
— А вы когда вернетесь?
— Да я и сама не знаю. Делов много: нужно ботинки отдать в починку, нужно в райкомвод зайти. Пожалуй, до вечера не управиться мне.
— В шесть часов должны быть на корабле.
Прислуга хотела возразить, но в этот момент под случайный взгляд ее попала своя шлюпка, направлявшаяся к судну. В корме дежурный матрос, Буланов, голанил длинным веслом, а на банке сидела какая-то женщина в платочке земляничного цвета. Василиса сначала смотрела на них с недоумением, но когда заметила на дне шлюпки корзинку, лицо ее приняло такое выражение, как будто она решила трудную задачу.
— Так оно и есть: новая буфетчица едет. В красной повязке. Должно быть, из комсомолок, вертихвостка какая-нибудь. И зачем только таких на суда принимают? Пользы от них, словно от обгорелой спички, — никакой, а форсу — ломом не проворочаешь…
Василиса, возмущаясь, барабанила над самым ухом штурмана до тех пор, пока тот не оборвал ее:
— Не звякайте по-пустому языком! Вы мешаете мне! Идите по своим делам!
— Ваше дело сторона, Поликарп Михайлович, а мне придется работать за нее. Вот к чему я веду речь. А я и так всю жизнь мучилась.
Матрос первого класса Брыкалов похлопал ее по крутым бедрам и сказал:
— От мучения ты превратилась в ангельскую душку, в шестипудовую тушку. Или придется накинуть на шесть?
Василиса огрызнулась:
— Отстань, охальник! А то враз леща приложу!
Брыкалов громко засмеялся.
— Не сердись, мармеладная наша зазноба! Я не знал, что при солнце нельзя тебя трогать.
— Майна! Помалу майна! — неслась по судну команда.
Вдруг в работе произошел какой-то перебой. Головы людей повернулись в одну сторону, туда, где по штормтрапу поднималась маленькая женщина. Секунду она задержалась на фальшборте и легко спрыгнула на палубу. Предобеденное солнце ударило ей в лицо, осветило свежий румянец. Прищурившись, она окинула взглядом всех, приветливо улыбнулась.
Раздался сердитый окрик старшего над рабочими:
— Товарищи! Столбняк, что ли, на вас напал? Гони работу по всем двенадцати статьям!
Снова закипела работа.
Прибывшая особа обратилась к двум матросам, стоявшим у второго люка:
— Здравствуйте, товарищи! Я к вам на пароход назначена.
Кровь горела на ее щеках, подернутых легким загаром, а из золотистых глаз струилась светлая радость.
Матросы, одетые в грязное платье, почувствовали себя неловко и ответили без обычной резвости:
— Добро пожаловать. Значит, вместо прежней буфетчицы?
— Да. Скажите, пожалуйста, куда я должна…
В этот момент, взвившись, грозно закачалась над ними полкубовая связка пропса. И тут же, покрывая шум погрузочной суматохи, ударила по нервам предостерегающая команда: «Полундра!»
Буфетчица ничего не успела сообразить. Кто-то крепко схватил ее и, приподняв на воздух, рванул с невероятной силой. Голова, мотнувшись, готова была оторваться прочь. Вслед за этим что-то загромыхало рядом. Это, вываливаясь из петли, падали на палубу тяжелые чурбаны.