Женщина в море
Шрифт:
Решено твердо ждать помощи извне.
Старший офицер приносит из своей каюты три бутылки хорошего коньяку.
— В поход себе приготовил. Люблю хватить в критические минуты.
— Благодетель вы наш!.. — радостно взвизгивает Залейкин. — Ведь это теперь для нас вроде причастия…
Только Митрошкин отказался от своей порции. Разделили коньяк на девять человек и выпили залпом, чтобы лучше ударило в голову. Жаль, что нельзя добраться до казенной водки — она осталась за перегородкой.
— Эх, повеселимся напоследок! — говорит Залейкин и достает свою мандолину.
Зазвенели струны, рассыпали веселые звуки. Подхватывает веселый тенор:
У моей у милочки Глазки, как у рыбочки.Оживают лица, загораются глаза. Вода на палубе — выше колен. Неважно! Я чувствую, что и во мне просыпается какая-то удаль. Пусть появится теперь смерть. Я плюну ей в костлявую морду и скажу:
— А теперь души всех!
Мы забрались на рундуки и сбились в одну кучу. Только один Митрошкин держится в стороне. Он украдкой крестится и что-то шепчет. Над ним издевается Зобов:
— Брось, слышь ты, эту канитель. Ты только подумай — до поверхности моря далеко, а до неба еще дальше. Не услышит тебя твой бог, хотя бы ты завыл белугой…
— Оставьте его в покое, — советует офицер.
Мандолина сменяется граммофоном. Под звуки рояля баритон напевает знакомые слова:
Обойми, поцелуй, Приголубь, приласкай…Все слушают эту песню угрюмо. Она звучит для нас какой-то насмешкой. Там, наверху, в живом мире, лучистое небо разливает радость. Всюду блеск и трепет жизни. Может быть, в этот момент кто-нибудь смотрит с берега на море, любуется игрою красок и грезит о любви и счастье. И не подозревает, что под голубою поверхностью вод, под струящимся золотом, на глубоком дне, в тяжких муках корчатся люди. Вода продолжает прибывать. Залитые ею аккумуляторы перестают работать. Электрическое освещение постепенно слабеет, свет гаснет. Воздух плотнеет, становится тяжким. Мы ждем не горячих поцелуев возлюбленной, а холодных объятий смерти.
— К черту эту пластинку! — кричит старший офицер.
— Поставьте что-нибудь повеселее!
Завертелась новая пластинка. Женщина цинично поет про шофера-самца. Эта похабщина вызывает хохот…
Прошло несколько часов мучительного ожидания.
Электричество погасло. Пустили в ход юнгеровский аккумулятор. Это небольшой ручной фонарь. Свет от него слабый, как от маленькой свечки. Кругом полусумрак.
Вода дошла до высоты рундуков и остановилась. Давление на непроницаемую перегородку с той и другой стороны уравновесилось. Но воздух начал портиться и настолько уплотнился, что больно стало ушам.
То и дело поднимаем головы и жадно, как звери на добычу, устремляем взгляды на носовой люк. Спорим, горячимся. Зобов доказывает, что этим выходом нужно воспользоваться немедленно, пока мы не истратили своих сил.
— Мы, как птицы из клетки, вылетим отсюда вместе с воздушным пузырем. Только бы люк открыть.
Его поддерживает комендор Сорокин, страдающий легкими.
Другие возражают:
— Может, вылетим, а только куда прилетим? К черту в лапы?
— Лучше подождем.
Больше всех настаивает на этом старший офицер.
— Стойте! Тише! — кричит электрик Сидоров.
Голова его запрокинута, а правая рука поднята вверх.
Напрягаем слух. Где-то и что-то гудит. Все ближе и ближе. Над головою различаем шум бурлящих винтов. Ясно, что проходит какое-то большое судно.
Взрыв радости и надежды выливается в крики:
— Нас ищут!
— Сейчас выручат!
— Спасены!
Старший офицер поворачивается к Зобову и заявляет:
— Я прав оказался. Погода тихая. Мина с запиской не должна далеко уплыть. Нас скоро найдут…
Зобов отвечает на это:
— Да не скоро выручат…
Спустя несколько минут опять раздается гул винтов.
Еще больше утверждаемся в мысли, что теперь будем спасены.
Даже Зобов как будто начинает верить в это. Он запрокинул голову и смотрит на носовой люк. Кулаки его величиною в детскую голову крепко сжаты, здоровые зубы оскалены. Рычит разъяренным львом:
— Эх, вырваться бы отсюда! Только бы вырваться!
Я знаю грандиозные замыслы Зобова, понимаю его. Пламенем гнева загорелась грудь. Я откликаюсь:
— Дружба! Мне с тобой по пути — одним курсом…
В лодке не действует ни один прибор, ни один механизм. Все части ее давно похолодели. «Мурена» стала трупом. От соединения соленой воды с батарейной кислотою выделяется ядовитый хлор. Ощущается неприятное царапание в горле, щекотание в ноздрях. Но мы упорно ждем спасения. В жутком полусумраке, издерганные, подбадриваем себя разговорами, шутками. Больше всех в этом отношении отличается Залейкин.
— Эх, братва! Уж вот до чего жаль мне свою женку!
— До сих пор ты как будто холостым считался, а? — спрашивают Залейкина.
— Это я наводил тень на ясный день. Иначе — перед любовницами разоблачили бы. А на самом деле я давно обкручен. Да и бабенка же у меня, доложу я вам! Надставить бы ей хоть на один вершочек нос, была бы первая красавица на всей земле. Люблю я ее, как дождь свинью. Она тоже меня любит, как кошка горчицу. Словом, только в раю такую пару можно найти. И жизнь у нас проходила, можно сказать, только в одних радостях.
— Как же это ты наладил?
Залейкин, как всегда в таких случаях, рассказывает и не улыбнется.
— Очень просто. Один день я запущу в нее поленом и не попаду — она радуется. На другой день жена ахнет в меня горшком и не попадет — я радуюсь. Каждый день была у нас только радость. Вот!
Судорожным хохотом мы заглушаем свою тревогу, смертельный страх.
Я думаю, что если существует бог, то он, наверное, улыбнулся, когда зачат был Залейкин.
Не успели затихнуть от смеха, как от носа послышался испуганный шепот: