Женщина в море
Шрифт:
– Вы уродливы? Искалечены? Или растатуированы?
– Почему?
– Не люблю шрамы и татуировки.
– А есть мнение, что шрамы красят мужчину, тем более что...
– А вы можете говорить без придаточных предложений? И если у вас нет шрамов и татуировок, можете раздеться и устроиться.
Рядом с ней свободное место. Только на одного человека.
– Я неуродлив и без особых примет, но все же боюсь попортить пейзаж.
– Смотрите, - вдруг говорит она, - сегодня море мраморного цвета!
– Разве?
– возражаю задиристо.
–
Она резко поднимается, брови-стрелы в самое мое сердце.
– Если будете говорить гадости, полетите за борт!
Валера заметно оживлен.
– Уж так прямо и за борт! Я ведь как-никак гость, а не персидская княжна.
– Хамская песня. С детства ее ненавидела. И никакой он не бунтарь, этот ваш Стенька, а просто бандит и хам!
Лично я тоже не в восторге от "донского казака", но все же не спешу соглашаться с Людмилой. Я хотел бы вернуться к интересующей меня теме.
– Между прочим, - говорю, - не мешало бы навестить мать. Нужна масса всяких мелочей, и питание там дрянное.
– А вы откуда знаете? И вообще вы не мент случайно?
Глаза ее холодны и колючи. Я их знаю. Такие глаза бывают у классовой борьбы. Они бесполы, как беспола ненависть.
Про ненависть и спрашиваю:
– ...вы еще так молоды. Откуда она у вас?
– Слишком много чести, чтобы их ненавидеть. Я их презираю!
Но вот тут-то ты меня не обманешь, красавица! Типично уголовное явление: желаемое принимается за действительное. Хотелось бы презрения, но, в сущности, всегда лишь страх и ненависть.
– Я их презираю, - сверкает глазами Людмила, - это самые тупые двуногие. Они думают, что служат закону, а всегда только холуи у тех, в чьих руках пирог! Они все одинаковые. Все! Все! Все! Они нужны, не спорю. Как половые тряпки, как сапожные щетки, сапожным щеткам все равно, кому чистить сапоги. Холуи! И чаще всего продажные, точнее, подкупные. У всех у них своя цена. Один подешевле, другой подороже, но продаются все!
– Так уж и все!
– усмехаюсь.
– Если кто и есть некупленный, так это только означает, что ему еще не предложили его цены, или он в академию готовится, или просто трусит брать. Вот таких много. Сами трусят, а представляются как неподкупные. Таких не покупают, таких пугают. Саранча!
Она выговорилась, а возможно, ей показалось, что злоба может тенью упасть на ее красивые черты и исказить их, и потому, вероятно, она вдруг как-то поспешно улыбается и прежним ленивым тоном отмахивается от темы.
– Да ну их! А на счет мамы не беспокойтесь. Она там будет иметь все. Если нельзя купить свободу, то можно по крайней мере купить привилегии в неволе. Хотя...
Что-то похожее на испуг мелькает в ее глазах. Только мелькает, и снова ничего, кроме обычной женской тайны...
– А вы действительно не понимаете моря или кривляетесь?
Меня всегда шокировала эта удивительная способность женщин мгновенно устанавливать
– Да, пожалуй, я не понимаю моря. Я ведь впервые...
Глаза ее просто взрываются изумлением и жалостью ко мне.
– Да как же вы смели прожить жизнь, ведь вам уже не сорок, прожить и не увидеть моря! Вы или очень холодный, или очень ленивый человек! Разве вы не знаете Айвазовского? Знаете ведь!
– Ну, конечно...
Сейчас она утопит меня в своем презрении. Я набираю побольше воздуха, чтобы не захлебнуться.
– Видеть изображение и не захотеть увидеть натуру! Считайте, что вы зря прожили половину вашей жизни! Смотрите же во все глаза, вы еще хоть что-нибудь можете наверстать!
Я смотрю не во все глаза, я смотрю в ее глаза и теряюсь, и забываю, кто она, эта морская фея, и мне грустно. Боже, как мне грустно, я бы выпрыгнул в море, да мы уже больно далеко от берега, доплыву ли? К тому же волны. Они подшвыривают наш катерок весьма ощутимо.
Глохнет мотор. Валера выключил его и теперь, чуть ли не перешагивая через меня, поднимается на палубу и устраивается рядом с Людмилой на том самом месте, которое я не поспешил занять.
Понимаю, такая программа. Уходим в море, выключаем двигатель, загораем, доверившись произволу волн и течений.
Я точно помню, что согласился на эту прогулку из познавательных соображений, но, увы! я никак не могу вспомнить, что именно я собирался познавать, увязавшись третьим лишним... Я вопиюще лишний на катерке, я лишний в морс... А до этого... Что было до этого? До этою была жизнь, в которой я более всего боялся оказаться лишним и всем, что мне было отпущено природой, упрямо доказывал обратное.
Всю свою жизнь я отдал политическому упрямству, никогда не жалел об этом, а сейчас пытаюсь вычислить, сколько красоты прошло мимо меня, и чтобы не получить уничтожающий ответ, пытаюсь определить красоту самого упрямства. Только что-то не очень получается... Но все равно сейчас мне хочется думать только о красоте, найти какие-то нетривиальные слова, чтобы в одном суждении вместить весь смысл короткой человеческой жизни и ее главное печальное противоречие между жалкой трагедией плоти и величественно демонической трагедией духа...
А может быть, все проще. Может быть, мне просто нравится эта женщина на палубе катерка, женщина, которую ни при каких обстоятельствах я бы не хотел видеть своей, но смотреть и смотреть, и слушать ее ужасные речи, и не противиться им, но изумляться тем бесплодным изумлением, которое ни к чему не обязывает и не обременяет ответственностью, потому что женщина и чужая, и ненужная, и можно даже испытать некую нечистую радость оттого, что есть в жизни нечто, на что можно смотреть хладнокровно и любознательно, не рискуя ни единой клеткой своих нервов.