Женщина в море
Шрифт:
– Знаешь что, пошел вон!
– Что?
– улыбается Валера.
– Убирайся!
– кричит она.
Я оглядываюсь. До берега более полкилометра. Интересно!
– Не дури, Людка!
Он не обижен и не рассержен, но, пожалуй, все же обескуражен.
– Я тебе сказала: убирайся!
Валера делает попытку движения к ней, но она кричит, почти визжит. Он отстраняется, смотрит на нее каким-то вялым взглядом и отмахивается.
– Ну, и черт с тобой! Перебесись!
Спрыгивает с палубы, ныряет в каюту. Лицо Людмилы в гримасе ненависти, но, странное дело, гримаса эта не портит лица, оно не дурнеет, как у ее матери там, в больнице. Вот что значит молодость! Все сходит с рук! Великое и невозвратимое счастье - молодость!
Валера появляется с новеньким полиэтиленовым пакетом в руках. Начинает аккуратно укладывать в него свой великолепный спортивный костюм, сандалии, очки в зеброобразной оправе. Поворачивается к Людмиле.
– Ну?
Это означает: может, успокоилась? Она отвечает ему таким взглядом, что он досадливо морщится, переходит на корму, почти перешагивая через меня, и я не успеваю обернуться, слышу за спиной всплеск. Когда оглядываюсь, то вижу Валеру уже в десяти метрах от катера. Он плывет на боку, небрежно, но очень профессионально работая только одной рукой, и я не сомневаюсь, что полкилометра для него сущий пустяк.
Людмила демонстративно спокойна. Через паузу говорю ей:
– Напрасно вы погорячились. Не думаю, что все его слова...
– Мне наплевать, что вы думаете.
Остатки злости она выплескивает на меня, но смущена этим, и голос ее меняется.
– Он был любовником моей матери. Я отбила. И не жалею.
Она чего-то ждет от меня. Возражения? Но молчу.
– Это же безнадежно. Она старше его на шестнадцать лет. И вообще это неправильно.
Я по-прежнему молчу.
– И топилась она, вы думаете, они ментов поганых испугалась? Как бы не так! Они здесь без нас с голоду подохнут. В очередях застоятся. Это она так считает. Она не верит, что ее посадят. За ней такие люди стоят, куда мент без доклада не войдет. Это она из-за Валерки... Влюбилась, как девчонка. Стыдно. Все ухмылялись... Это ведь долго тянулось. Вот я и отбила. Выросла и отбила. И не жалею. Мы с ним пара.
Любит или не любит? Попробуй, пойми. Скорее, любит.
Последнее предположение корректирует мое отношение к Людмиле, или я сам жажду этой коррекции, не могу осуждать ее, плохо думать о ней, но вообще думать о ней хочется, наверное, в этом и есть первичный эффект красивой женщины. О ней хочется думать, то есть держать ее в своих мыслях, даже беспредметных, решительно безобидных, бескорыстных... Но существуют ли таковые...
Я спешу прервать опасную логику рассуждений, и в голосе моем сквозит искусственно менторская интонация.
– Думаю, однако, что жить только в свое удовольствие нельзя.
– Вранье!
Вот снова вся загорелась. В голосе вражда, а мне так почему-то удобнее. Спокойнее.
– Все стараются жить в свое удовольствие, только большинство не может, и начинают сюсюкать... Ханжи проклятые! Если хотите знать. Валерка во всем прав. Он единственный человек в моей жизни, который никогда не врет. И лозунгами не разговаривает.
– И вы не встречали человека, который бы жил ради других?
Я не просто говорю банальности, но откровенно провоцирую Людмилу банальностями. Она воспламеняется, как тополиный пух.
– Если такие и есть, то это значит, им доставляет удовольствие жить ради кого-то...
Торопливо ловлю ее на слове.
– Значит, существуют удовольствия эгоистические и общественно полезные. Один с удовольствием делает добро, другой - зло. Кто вам предпочтительней?
Растерянность ее лишь на мгновение.
– Ну, конечно, кругом столько добра, одно добро кругом! Вранье
Я осторожно возражаю.
– Но ведь сейчас вроде бы что-то меняется?
– Ой, только про перестройку не надо! Наши местные уже перестроились. Мамаша моя одному такому антик делала...
– Что?
– Ну, мебель-антиквариат. Я там была. У него. Это же бандит, хапуга, жадина! А под Новый год всякий раз по телевизору выступает, так что он там говорит! И даже морда у него по телевизору не такая поросячья, как в жизни. Даже мордой врать научились!
Мамаша моя, хоть и умная, а дура! Она думает, что они ее прикроют. Да продадут они ее, как лакея последнего. У них же за душой ничего... одна материя организованная. Понимаете, которые мафия наша, они страшные люди, но у них есть какие-то ихние принципы, законы, они стоят друг за друга хоть в чем-то, а те... Ну, скажите, отчего у всех у них такие круглые морды? Ведь вы тоже уже... ну, это... в годах, а у вас же лицо как лицо, а почему туда только с такими мордами пробираются? Ведь вот приезжают с Запада, рядом с нашими - люди как люди. А наши будто с какой жирной планеты спустились и не успели похудеть. Старые фотографии смотришь цари, генералы - красивые! Влюбиться можно. Порода! Валеркин отец Хрущева хвалит, да у него же морда евнуха персидского! Я бы к власти на порог не пускала мужиков с такими физиономиями. Ненавижу некрасивых мужиков. От них все зло на земле. От уродов!
Вот уж, право, и смех и грех! Сидит напротив меня красивая, почти голая женщина и поносит власть чище любого "враждебного голоса"! И ничуть не хочется ей возражать. Может быть, оттого, что лично мое лицо зачислено лицом, а не мордой. Приятно. Да и мне ли защищать власть имущих...
Странно, мы оба как-то забыли о Валере и вдруг одновременно вспомнили о нем. Она приподнялась, я оглянулся. Казалось, что он уже у самого берега. Так же хладнокровно взметалась рука, и исчезала, и появлялась снова. Конечно, маленькой завистью я завидую их молодости, силе, красоте, и мне приятно признаваться в этой зависти именно потому, что она очень, очень маленькая, эта зависть-грусть, ее можно почти не принимать в расчет, поскольку счет идет по совсем иной шкале, где поименованы ценности, несопоставимые с предметом моей маленькой зависти...
– А вот представьте, что во главе государства стал бы Валерка. Да одни бабы без мужиков ради него сто коммунизмов построили бы!
Она это серьезно?
– Я чего не понимаю. Гитлер, у него же рожа хорька была, а все орали "хайль". Или Черчилль - это же страх Божий, или еще Хрущев наш, а бровастый - это же цирк! Не понимаю. Если бы у меня было такое лицо, я бы в монастырь ушла, паранджу носила бы. А они? Скажите, они что, не понимают, что они уроды?
Я хохочу так радостно, что обида на ее лице появляется лишь после того, как я успеваю откашляться и вытереть слезы.
– А я столько раз слышал, что красота мужчины для женщины не главное!
– Да врут все. Все стонут на красивых, да на всех не хватит. Я тоже слышала, что, мол, красивые женщины глупы, а мне, дескать, подавай хорошую, а не красивую. И мужики врут. Все хотят красивых, да боятся, что не удержат. Но хотят все. Вы вот, вы же хотите меня?!
Я чувствую, что краснею, и чем больше чувствую, тем больше краснею. Она глядит на меня и тихо смеется.
– Нет, - говорю глухо, - я тебя не хочу.