Женщина в жутких розочках
Шрифт:
ДЕКАБРИСТКА
Мне идёт жёлтый цвет: насыщенный – зрелого одуванчика, нежный – только вылупившегося цыплёнка, золотистый – болотной купальницы. Но упаси бог надеть что-нибудь жёлтое из гардероба на приём в больницу. Хмуро-усталые врачи, заполняя бумаги, вдруг оживляются при виде жёлтого цвета.
– Желтухой болели?
Благодаря одуванчиково-цыплячьей кофточке я познакомилась с мужем. Он работает терапевтом в поликлинике, ведёт наш участок. Моя жёлтая кофточка также навеяла ему смутные ассоциации.
– Желтухой болели?
Это была последняя капля. Глядя в его глаза, я отчеканила:
– Да. Я люблю жёлтый цвет. И что из того? При чём тут желтуха? Что у вас, у врачей, за странная логика? Вы все сговорились, что ли?
– То есть записываем: пациентка желтухой переболела, – невозмутимо подытожил лысоватый терапевт Павел Сергеич – так извещала визитка на халате.
– Я в жизни не болела желтухой! – взорвалась я.
– Но вы сами только что сказали «да»… Вот медсестра подтвердит.
– Я сказала «да», что люблю жёлтый цвет, что…
– Не знаю насчёт желтухи, но нервишки у вас шалят. Успокоительное вам точно не помешает.
– Да как вы смеете меня оскорблять?!
И так далее. Эпизод, начавшийся столь малосодержательным диалогом в терапевтическом кабинете, через месяц закончился торжественной регистрацией в районном загсе. За спиной сорокалетнего лысого жениха смахивала счастливые слёзы его мама Екатерина Семёновна.
Месяц назад мы официально познакомились с будущей свекровью. В принципе понравились друг другу и даже расцеловались на прощание. Писклявым умильным голосом и подвижным носом-пятачком она походила на моего любимого мультипликационного поросёнка из «Винни Пуха».
Я застёгивала босоножки у двери, поджидая задерживавшегося в кухне Пашу. И вдруг услышала:
– Так не забудь, Павлик. Прежде чем подавать заявление, девочка должна принести справку из СПИД-центра, из психдиспансера: нет ли дурной наследственности, и от гинеколога насчёт бесплодия.
Перегородка между прихожей и кухней была тонкая, из гипсокартона. Я отчётливо слышала каждое слово.
Я могла застегнуть последние перепонки на босоножках, строптиво топнуть каблучком: ладно ли сидят – повернуться и уйти, хлопнув дверью. И моя жизнь круто повернула бы в совершенно иное русло.
Хотя, прямо скажем, к тридцати четырём годам осталось не так много свободных русел. Да и те заболотились, обмелели и забились илом, ветками и мусором. В мутной воде просматривались смутные очертания, похожие на утопленников.
Я осталась стоять у двери как приросшая. К чести Паши, он даже не заикнулся об обязательном наличии трёх справок перед свадьбой. Не знаю, какие домашние баталии ему пришлось вынести, но он похудел – это было видно по ещё более торчащим костистым ушам. И лысина слегка расширила свой ареал.
Более того: Паша отвоевал у мамы право на мальчишник. У Екатерины Семёновны страшное слово
Но самым ярким впечатлением для Паши осталось проигранное им пари. На спор с подвыпившими друзьями он проехал в вечернем трамвае несколько остановок в чепчике и с пустышкой во рту. Пустышка была в форме мордочки Микки-Мауса.
Это мне безжалостно рассказал сам Паша. Мужчины, никогда, никогда не рассказывайте подобные вещи о себе новоиспечённым жёнам. А если рассказали, не удивляйтесь потом их охлаждению.
Моё охлаждение началось ещё до того, как Паша стал моим мужем. С подслушанных в прихожей строгих медицинских гарантий, требуемых Екатериной Семёновной. Я тогда не догадывалась, что, выходя замуж за Пашу, я официально выхожу замуж и за Екатерину Семёновну. Она шла с ним в комплекте.
Вы хотели бы противоестественно сожительствовать с 65-летней женщиной, которая совершенно точно знает, как устроен этот мир, и готова щедро ежеминутно по телефону и лично делиться жизненным опытом с невесткой?… А вот я сожительствую.
Хотя у нас отдельная квартира. Мы с Пашей объединили мою комнату и имеющиеся у Екатерины Семёновны на книжке накопления.
На новоселье она принесла огромную напольную глиняную свинью-копилку. На загривке у свиньи было написано: «Гость, не будь жмотом. Подай хозяевам на бумер». Копилку следовало установить в прихожей на видном месте у двери.
Первые слова, какие произнесла Екатерина Семёновна, озабоченно свесившись через перила нашего балкона на пятом этаже:
– Павлик, Леночка. Вам непременно нужно держать на балконе прочный канат. Думаю, метров двадцати до земли хватит.
– !!?
– Ах, Леночка, ты не смотришь новостную ленту. Сколько в городе происходит пожаров! Сколько семей на верхних этажах не могут спуститься по охваченным пламенем лестницам. В результате задыхаются и сгорают заживо. У Павлика ответственная работа (ещё бы: участковый терапевт оптимизированной районной поликлиники!). Так ты, Леночка, уж наведайся в хозяйственный.
Теперь на нашем балконе пылится бухта толстого волосатого колючего каната. Она похожа на свернувшегося в клубок дикобраза. Хвост дикобраза (конец каната) намертво морским узлом примотан к железным перилам.
Канат терпеливо ждёт своего часа. Когда глупые недальновидные соседи будут метаться в клубах огня и дыма, мы с Павликом просто перекинем его через перила и – вж-и-и-их! – с ветерком и комфортом съедем на газон. Вместе с предусмотрительно захваченными документами и ценными вещами («Которые, Леночка, на такой случай должны храниться вот в этом ящичке секретера»). Секретером Екатерина Семёновна называет шкаф-горку в спальне.
В комплекте с канатом прилагается две пары брезентовых рукавиц: чтобы не обжечь при съезде с балкона на землю ладони.