Женщины, которые любили Есенина
Шрифт:
Не писать он не мог. А в промежутках между писанием он хворал, пил. Вне стихов ему было скучно. Они словно высасывали из него все соки».
Между тем состояние здоровья Есенина отнюдь не улучшалось. В медицинском заключении психиатрической клиники отмечалось, что он «страдает серьезным нервным и психическим заболеванием, выражающемся в серьезных приступах психического расстройства, в навязчивых идеях и отклонениях».
Еще раньше, 8 февраля 1924 года, Галя Бениславская писала Есенину, умоляя его прекратить пьяные эскапады, которые «хуже любой формы поноса»: «В конце концов, вы страдаете психическим расстройством, а это гораздо страшнее и отвратительнее расстройства желудка».
А 6 апреля она пишет Есенину длинное,
«Вы сейчас какой-то ненастоящий. Вы постоянно как бы отсутствуете. Вы полностью ушли в себя, замкнув в себе вашу душу, ваш опыт, ваши чувства. Вы видите других людей только постольку, поскольку замечаете у них отклик на ваш самоанализ. Посмотрите, как вы безразличны по отношению ко всему, что не совпадает с вашими взглядами… Это проявление болезни и, без сомнения, связано с вашим общим состоянием. Что-то в вас в настоящее время атрофировалось, и вы отделили себя от всего остального мира… Вы, как безумный, идете по жизни, не видя никого и ничего… Если вы хотите выздороветь, поработайте немного над собой… Вы, без сомнения, слабы настолько, насколько вы себе внушаете. Не прячьтесь за безнадежностью вашего положения. Это глупость! "
В этот период обострившейся депрессии стали вылезать наружу его антибольшевистские настроения, он стал острее ощущать противоречия строящегося нового общества. В апреле он поехал в Ленинград. Иван Аксенов вспоминал, как Есенин там говорил ему: «Мы живем в неустойчивом мире, и я ничего не понимаю в нем». Когда Есенина спросили, ездит ли он к себе на родину в деревню, он ответил: «Мне больно навещать их. Отец все сидит под деревом, а я ощущаю всю трагедию, обрушившуюся на Россию».
Теперь, особенно когда он бывал пьян, а пьян он бывал слишком часто, его неприятие «большевистского рая» прорывалось наружу особенно бурно. И об этом свидетельствовали не только такие эмигранты, как Ходасевич и Георгий Иванов, но и пролетарский писатель Иван Евдокимов. С сожалением приходится признать, что Есенин, видимо, памятуя, что многие вожди большевиков были евреями, позволял себе антисемитские высказывания. И если эпизод в квартире Мани-Лейба в Нью-Йорке можно было считать случайностью, то теперь такие высказывания стали у пьяного Есенина делом обычным.
Уже упоминавшийся Иван Евдокимов, в ту пору часто общавшийся с Есениным, вспоминал:
«В пьяном виде он был заносчив, груб, он ругался, кричал и распускал слюни, размахивая руками, и очень много курил. Он производил болезненное, неприятное, отталкивающее впечатление. Он постоянно кого-то ругал, часто писателей и поэтов и даже крестьян, о которых отзывался в самых чудовищных выражениях. Он позволял себе иронические реплики в адрес советской власти, антисемитские высказывания, произнося с горечью и отвращением слово «жид!»
Владимир Чернявский вспоминал, как после шестилетнего перерыва встретил в 1924 году в Ленинграде Есенина. Чернявский тогда сказал Есенину, что тот должен меньше пить, на что Есенин ответил:
— Я ничего не могу с этим поделать, как вы этого не понимаете, я не могу бросить пить. Если я не буду пить, как я смогу переносить все это?
«Чем больше он пил, — писал Чернявский, — тем мрачнее и с большей горечью говорил о современности, о том, что «они творят», что они обманули его… В этом потоке обвинений и требований прорывался непонятный национализм и ненависть к евреям… он говорил о будущей революции, в которой он, Есенин, не своими стихами, а собственными руками будет бить, бить… Кого? Он сам не мог ответить на этот вопрос».
В июне Есенин вновь поехал в Ленинград. Здесь он повстречал нескольких людей из своего петроградского прошлого, в частности, Иванова–Разумника. Этот
Эти убеждения Есенина отчетливо видны (хотя они и несколько закамуфлированы) в его автобиографии 1924 года: «Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определенной какой-то школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный художник может принести свободное слово».
Совершенно очевидно, что, говоря о свободе художника от всяческих школ, Есенин имел в виду в первую очередь его свободу от давления власти. Американский журналист Уолтер Дюранти встретился с Есениным и Дункан в кафе имажинистов (это было еще до их окончательного разрыва):
«Однажды вечером я сидел с Изадорой Дункан в «Стойле Пегаса», где поэты устраивали вечеринку. Это сводилось к тому, что они один за другим поднимались на маленькую эстраду в конце зала и читали свои стихи. Похоже, что для поэтов это был самый идеальный вечер. Есенин сидел там, более пьяный и более агрессивный, чем обычно, и когда он оставил нас перед тем, как пришел его черед выступать, я не мог удержаться, чтобы не спросить у Изадоры, почему она вышла замуж именно за него. Ее этот вопрос не обидел. «Сегодня он не в лучшей форме, бедный Сережа, — признала она, — но есть одно обстоятельство, и мне хотелось бы, чтобы вы о нем знали. Все дело в том, что этот парень гений. Все мои любовники были гении. Это единственное, на чем я настаиваю». Мысленно я поднял брови, но не стал с ней спорить. Спустя минуту или две Есенин, пошатываясь, подошел к эстраде, чтобы занять на ней свое место. Кафе было переполнено всевозможными посетителями, поэты и их девушки разговаривали в полный голос, у меня за спиной две проститутки с Тверской улицы шумно торговались с прижимистым клиентом, в углу около входной двери двое пьяных лениво бранились с извозчиком, который требовал, чтобы они заплатили, если хотят, чтобы он ожидал их неопределенное время.
Есенин начал читать одну из своих поэм — «Черный человек». Поначалу голос его звучал низко и хрипло, но постепенно музыка стихов завладела им, и голос загремел с полной силой.
Поэма была сырой и грубоватой, но полной жизненной силы и правды. В ней описывалось состояние пьяницы, находящегося на грани белой горячки, которому чудится лицо негра, ухмыляющегося ему. Лицо это не злобное, но оно повсюду — заглядывает ему через плечо в зеркало, когда он бреется, лежит рядом с ним на подушке, выглядывает между туфель по утрам, когда поэт встает и одевается.
Я знал историю этой поэмы. Лицо негра было лицом Клода Маккэя, негритянского поэта, который приезжал в Москву за год или больше до этого и подружился с Есениным. Есенин был тогда очень близок к белой горячке, и его стихи казались правдивыми, они выражали то, что он чувствовал и знал.
Когда его голос повысился, в кафе воцарилась полная тишина. Строчка за строчкой завладевали сознанием этой шумной толпы и заставляли их цепенеть от ужаса. Это было страшно — слушать агонию душевного калеки, а Есенин заставлял их ощущать этот ужас. Победа эмоций, передающихся от художника к публике.
Когда он кончил читать, наступила полная тишина. Все присутствующие — извозчики, спекулянты, проститутки, поэты, пьяницы — все сидели не двигаясь, с побледневшими лицами, открытыми ртами и глазами, полными муки. Тогда Изадора, которую ничто не могло смутить, спокойно сказала мне:
— Вы все еще думаете, что в моем маленьком крестьянине нет гениальности?»
Есенин и Дункан в августе 1923 года пробыли вместе всего несколько дней. Окончательный разрыв был неминуем после того, как они вместе съездили в село Литвиново поблизости от Москвы, где отдыхали дети, учившиеся в школе Дункан.