Шрифт:
В семье Петровых Валя была любимицей, но это старались по возможности скрывать от окружающих и, главное, от нее самой. Вообще ее воспитывали нормально, или, как говорится, разумно: не восхищались ее способностями, хотя девочка была на редкость способна и к наукам и к искусству.
В иных семьях то и дело всем и каждому повторяют:
– Ах, наша Танечка (или Вовочка) – исключительный ребенок! Это будущая Уланова (или Шолохов, или Менделеев, в зависимости от проявляемых способностей).
А будущая Уланова или Менделеев сидит, слушает, и на круглой
Не хвалили Валю и за ее характер, но, если говорить правду, такие ласковые, веселые и милые девочки встречаются далеко не в каждом доме.
И уж, во всяком случае, никогда и никто из семьи Петровых не заикался о Валиной внешности, а иной раз было просто трудно удержаться, чтоб не воскликнуть:
– До чего же ты у нас красивая!
И говорили нарочно что-нибудь диаметрально противоположное. Особенно в этом отличался старший брат, Миша, механик. Широколицый, чернобровый, курносый, он презрительно кривил губы и говорил:
– Ресницы у тебя вымахали, как у коровы. Даже некрасиво.
Миша был авторитет, и Валя однажды подстригла свои великолепные ресницы, отчего они вскоре выросли еще длиннее. Или Миша говорил с прискорбным вздохом:
– У всех людей зубы как зубы во рту, для жевания, а у нашей Валентины напоказ, словно выставка зубных протезов.
И поэтому Валя даже смеяться стала носом, чтоб не открывать рта.
Но все это было возможно до поры до времени. Пришло время, когда на Валю стали заглядываться даже постовые милиционеры, хотя известно, что это люди суровые и не отвлекающие своего внимания по незначительному поводу.
Незнакомые юноши при встрече с ней на улице столбенели и провожали ее укоризненным взглядом: «Зачем только есть на свете такие девушки!» А те, что поозорнее, говорили: «Ох!» – и театральным жестом хватались за сердце.
И тогда в семье Петровых переменили тактику. Опять-таки это взял на себя Миша. Он говорил примерно так:
– Некоторые хорошенькие девушки, ну, скажем… – снисходительный взгляд в сторону сестры, – ну, как ты, воображают о себе невесть что, и поэтому каждый может вскружить им голову. Вот, например, у нас на заводе есть один такой…
«Одного такого» Миша придумывал молниеносно, но, надо отдать справедливость, наделял его весьма правдоподобными чертами.
– Один техник. Увидит хорошенькую девушку, и сразу глазки, как маслины (Миша знает, что Валю тошнит от маслин), губы, как старые, расшлепанные калоши, – хлюп-хлюп, ручки маленькие, потненькие…
– Фу, Мишка, замолчи! – кричит Валя и трясет головой.
– Что это значит – замолчи? – Миша делает обиженное лицо. – Невежливо прерывать старших. Вот я и говорю: наладится этот тип провожать какую-нибудь девушку и сопит ей в ухо: «Вы олицетворенная молодость, дивная, чистая», а сам норовит под ручку да потеснее прижаться.
Если при этом разговоре присутствует мать, она морщится и говорит Мише:
– Уж ты слишком!
Миша отвечает ей понимающим взглядом:
– Ничуть не слишком. Вале восемнадцать
– Миша! – Мать грозит пальцем.
– Что – Миша? Я же ничего такого не говорю… Потом выяснилось, что он женат, и даже три раза был женат, и вообще грязный тип.
– А что же эта девушка? – нахмурившись, спрашивает Валя.
– Что? – Миша собирается с мыслями и говорит уверенно именно то, что вполне могло бы быть: – Молодость у нее изгажена. Конечно, мы поддерживаем ее, понимаем: не каждая может устоять, – помогаем ей пережить. А его… на днях, увольняют с завода.
Он шумно вздыхает. Кажется, все поставлено на свое место: порок наказан, добродетель в лице сплоченного коллектива торжествует. Но Валя задумчива.
– Ты говоришь, не каждая может устоять? Нет, Миша, я бы непременно устояла. Разве не видно сразу, какой человек?
– Нет, Валя, бывает, что сразу не распознаешь. Но ведь речь не о тебе. В тебе-то я уверен!
…Если Валя видит перед собой чьи-то глаза, похожие на маслины, ей вспоминаемся Мишин техник, и лицо ее становится строгим. Когда товарищи-студенты, идя с ней вместе из института, подхватывают ее под руку и слишком уж выразительно прижимают к своему боку ее локоть, она тихонько, чтобы не обидеть, высвобождает руку, потому что ребята, в общем, славные и, уж конечно, никак и ничем не похожи на того слизняка, но все равно гораздо лучше идти и махать руками и смеяться, а не так…
Так случилось. Валя условилась с Петей и Верой пойти в Музей изобразительных искусств. Потом выяснилось: к Вере нагрянули родичи из Подольска, а Петя сломя голову помчался в музей, чтобы опередить Валю, упал и вывихнул ногу. Бывает же такое.
Валя подождала пятнадцать минут в условленном месте, у вешалки, рассердилась и пошла по залам одна. Но очень скоро она позабыла про свое одиночество. Ее окружали суровые кондотьеры на могучих конях (школьники, постоянные посетители музея, крадучись от зорких дежурных старушек, дотрагивались пальцем до огромных копыт), короли, закованные в латы, вечно юный Давид хорошего двухэтажного роста.
Она поднялась наверх. Вот летящий Меркурий с крылышками на ногах; величественные гробницы Лоренцо и Джулиано Медичи. А вот и дивная Афродита, чуть улыбающаяся, держащая в руке снятую одежду…
Валя остановилась перед ней очарованная и вдруг услышала, как рядом кто-то произнес тихо и благоговейно:
– Какая совершенная красота!
Валя невольно оглянулась. Человек среднего роста смотрел на нее, именно на нее, а не на Афродиту, пристальным взглядом доброжелательных серых глаз. Он сказал задумчиво и просто, как будто был давным-давно знаком с Валей: