Женская тетрадь
Шрифт:
И что же дальше? – спросим мы не без тревоги. Литвиновские героини обрели, кажется, полную свободу от привязанностей, потеряли почву под ногами и зависли в абсолютной пустоте. Фаине-киллеру из новеллы «Ждать женщину», к примеру, мужчины настолько ненавистны, что ей даже убивать их противно, – она страстно надеется убить, наконец, женщину. И все? И весь «большой план жизни»?
Далее по этому пути, как кажется, идти некуда – только в жанровое кино, мистику и ужасы. Там охотно принимают мистических монстров со всеми перипетиями их перманентной мести человечеству. Туда, туда, где вечно молчат ягнята, а нож для колки льда – лучшее дополнение к сексуальным забавам. Последняя свобода в цепи полного освобождения – это свобода от действительности. Хотя и жаль было бы терять в Литвиновой реалистического писателя, с ее наблюдательностью и способностями к характерологии, но, если ее героини так решительно рвутся к совершенной свободе, обрести ее они смогут в области чистого фантазирования. Может быть, этим новым
Итак, мы слегка пробежались по старинным песенкам о жизни, смерти, любви, воле, женской доле и ловушках рока, немного задумались о цене, которую приходится платить за избавление от душевных мучений, что является, наверное, избавлением от души вообще, заинтересовались вопросом, не пустотой ли оборачивается вожделенная свобода и что делать «действующему лицу», когда оно не знает, что делать.
Рассуждение третье. О личном впечатлении
Надо признаться, по своему мировоззрению я где-то совпадаю с махровым субъективным идеалистом епископом Беркли. Беркли полагал, что истинное существование возможно лишь в восприятии – все существует постольку, поскольку нами воспринято; но наш мир в целом тоже, конечно, существует – поскольку его воспринимает Создатель. Оговариваюсь для того, чтобы пояснить читателю: мое восприятие Литвиновой не есть сама Литвинова, а есть сложная конфигурация между мной, Литвиновой и Создателем. Да и вообще все наши индивидуальности – только маски, с помощью которых Создатель выясняет отношения с самим собой. На естественный возникающий у читателя вопрос: «А не запутался ли Он?» – отвечаю: по-моему, запутался…
Проще всего было бы написать что-нибудь такое: видела я вашу таинственную Ренату Литвинову – хорошая, способная девушка, кушает с большим аппетитом, прекрасно поддерживает разговор и ведет свой корабль уверенной рукой. Тоже какая-то правда в этом была бы, особенно на фоне невыносимых мифотворческих красивостей «новой» журналистики и того печального обстоятельства, что нынче каждый ЖЭК норовит вывести свой список секс-символов.
Но правда-то в том, что, как говорится в одном старом фильме, «Иоганн Себастьян Бах был веселый толстый человек», и хороший аппетит вкупе с умением внятно поддержать разговор нисколько не противоречат настоящей человеческой оригинальности.
А там, где оригинальность, необычность, – там, вестимо, тайна. В оригинальных людях, как бы они ни были расположены к миру, всегда есть некая плотность, упругость экзистенции, они не поддаются хаосу, а преломляют все упрямо на свой, им одним известный лад. Литвинова, очевидно, тверда в симпатиях и антипатиях и ничуть не колеблется в оценках, что отвратительно в глупцах и прелестно в умных. «А потом я ему ужасную вещь сказала, – говорит она, по обыкновению как бы сама удивляясь сказанному. – Я ему сказала: только на фоне полного мужского оскудения могут процветать такие, как ты. Ужасно, да? Но он сам меня довел». Это Литвинова так охарактеризовала известнейшего персонажа московской богемы. Я тихо смеюсь от удовольствия, ибо не нахожу ничего ужасного в данной – абсолютно точной – характеристике. Так вот и во всем: не понравится фильм – уйдет с первых минут, включая фильмы, сделанные по ее сценариям; не по нраву человек – скажет пару слов, негромких и убийственных; а личность ведь и складывается из этого «принимаю – не принимаю». Но это, конечно, самые общие основания человеческой индивидуальности.
Литвинова любопытна к жизни, но не жизнерадостна: тому причиной некая постоянная тревожность. Скажем, в узкой компании речь зашла о драгоценностях, кто что носит. «А вы, Рената, – шутливо спрашивает А.Т., – конечно, „бриллианты – лучшие друзья девушек“?» Действительно, на Ренате оказывается пара колец, и компания с интересом их рассматривает. «Я вот думаю, – серьезно замечает Рената, – если вдруг… на черный день… можно будет продать».
Страшная картина: Рената Литвинова в черный день, кутаясь в драдедамовый платок, пытается продать свои последние бриллиантовые кольца… Но это мы сейчас вправе улыбнуться. В беспечности есть своя правота, но есть она и в тревоге. «Какая житейская сладость печали мирской непричастна? Какая же слава стоит на земле непреложно?» – да, собственно, никакая. И самые блистательные существования приходят к черным дням, и никто не защищен от ледяных ветров судьбы – тем более если речь идет о трагикомедии публичного существования. Все может случиться с человеком, да все и случается. «И жизнь вроде бы неистребима, – заканчивает рассказ „Смотровая площадка“ Людмила Петрушевская, – но истребима, истребима, вот в чем дело». Истребимо, беззащитно все – талант, любовь, вера, надежда, слава, жизнь, – и тревога за собственную судьбу как-то сливается в Литвиновой с этой, мировой, что ли, тревожностью. «Ржавеет золото и истлевает сталь. Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле – печаль. И долговечней – царственное слово» (А.
Я, пожалуй, верю, что, когда Литвинова шла на пляж в Одессе, сочиняя историю про Офелию, невинно утонувшую, на пляже в этот день обязательно кто-нибудь тонул. Если наша героиня расположена видеть в жизни художественное произведение – что ж, матушке-жизни ничего не стоит иногда подыгрывать своей смелой дочери. Иногда. И с неизвестной целью.
Она, кажется, никуда и никогда не спешит, не имеет между собой и действительностью защитного слоя «дел», «работы», а потому ввергнута в опасную и пленительную игру с материей жизни, которая в наше время – прошу вспомнить, что я стою на платформе субъективного идеализма, – более чем когда бы то ни было отзывчива на посылы человеческого сознания. Хотя бы потому, что этого сознания количественно стало заметно больше, чем в прошедшие времена. И действительности простой и, так сказать, первозданной мы уже не имеем, а имеем сложносочиненный продукт бесчисленного множества психических и духовных влияний. Потому наша Femina sapiena с такой опаской смотрит на «действительность», вступившую с ней в сложные игровые взаимоотношения. С ней в самом деле могут и должны случаться престранные происшествия, о которых ей лучше не рассказывать тем, кто поверил в строгую непрозрачную, детерминированную причинами и следствиями «реальность». Впрочем, опасности большой нет: в товарно-денежном мире все странности Ренаты Литвиновой лишь хорошая приправа к хорошо продающемуся «товару» – образу эксцентричной, загадочной красавицы «с безуминкой».
«Как хорошо, как холодно! – пропела-прошептала Рената, выходя из ресторана „ТРАМ“ (дело было в октябре). – Но где же снег? Я так люблю снег, зиму, зима в Москве…» – «Вы, Рената, просто Снежная королева». – «Ах, это мой любимый образ». До Снежной королевы, конечно, еще дожить надо, дослужиться, так сказать, из Снегурочки, не растаять невзначай.
По природе Литвинова человек не слишком сильный и, чтобы защитить себя и свой талант, всегда будет обречена на разного рода «маленькие хитрости», поскольку всякую, тем более женскую, оригинальность общество готово употреблять только в гомеопатических дозах. Это не потому, что оно, общество, плохое, – просто, господи боже мой, все заняты своими делами и недосуг вдумываться в чье бы то ни было существование, пусть и сотканное из драгоценной материи. Короче говоря, на дружный вопрос петербургских друзей: «Ну и как Рената?» – я уверенно отвечала: «Понравилась мне Рената».
Рассуждение четвертое. О понятии «художественная личность»
В данном рассуждении я предлагаю, как мне кажется, достаточно новое определение, предназначенное для уловления смыслов, ранее не вполне уловимых.
Для того чтобы сделать творчество своей профессией, человек, разумеется, должен изначально обладать зарядом артистизма. Но наступающая затем «профессиональная деформация личности» приводит зачастую к поглощению личности профессией. Замечательно точно сказал об этом в дневниках Евгений Шварц:
«Лошадь на скачках – прекрасна. И после скачек исчезает из глаз толпы. Я видел много людей, прекрасных в работе своей, но не исчезающих в минуты бездействия. И многие из них, когда просто жили, а не мчались изо всех сил к цели, были в общежитии так же неудобны, как лошади, позови ты их после скачек домой – поужинать, поболтать». Тип профессионалов искусства, живущих, как лошади на скачках, неудобных в общежитии, вполне хорош и плодовит. Свобода самовыражения может быть ими использована лишь в строго очерченных, профессионально определенных формах. Вне этих форм они по-настоящему не живут, а как-то пребывают, готовясь к новым «скачкам».
Другой вид творческих людей, собственно, и есть тот, к которому я прилагаю определение «художественная личность». Художественная личность есть личность, эстетически выразительная во всех личностных проявлениях. Никакими конкретными занятиями эта личность не исчерпывается. Ее жизнь и является «произведением искусства».
Здесь мы имеем, конечно, целую шкалу подобного рода «художественности»: на нижнем полюсе – масса вдохновенных дилетантов и так называемых «неудачников», людей способных, но, как принято говорить, «ничего не сделавших и не добившихся», хотя абсолютно ведь не ясно, строго говоря, чего мы вообще должны добиваться-то. Эти неудачники-дилетанты обычно сильно запечатлеваются в памяти друзей своим энтузиазмом, оригинальностью, бескорыстным способом жизни и т. д. На верхнем полюсе – личности исключительной яркости, мощно облучающие современников. В XX веке были, к примеру, две исключительные «художественные личности» – Анна Ахматова и Фаина Раневская.