Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]
Шрифт:
– Это я, Шибанов! Отвори окошко пошире, сударь!
Дрожащими руками Алексей Федорович помог перебраться через подоконник насквозь промокшему ночному гостю, лицо которого было зачернено грязью – нарочно, чтоб не белело в темноте. Однако он сразу узнал характерный, ястребиный нос Васьки Шибанова – молочного брата Андрея Михайловича Курбского и наиболее близкого к нему человека.
– Прости. Дела плохи, – пробормотал гость. – Князь Курлятев-Оболенский Дмитрий Иванович все тебе отписал в подробностях, вот письмо, прочтешь. А мне, прости, недосуг, пора дальше ехать, к моему князю. Опасаюсь, как бы меня не опередили царевы посланные…
– Вон как далеко дело зашло? – мертвым голосом спросил Алексей Федорович. – Значит, и к Курбскому уже его руки тянутся…
– А что ты хочешь? – пожал плечами Шибанов. – В Москве на всех углах судачат: Андрей-де Михайлович Курбский с пятнадцатью тысячами войска не мог четырех тысяч ливонцев одолеть и был разбит. А кто-нибудь был там, при той битве? Кто-нибудь видел, каково… – Его голос сорвался.
Алексей Федорович слабо улыбнулся. Васька был беззаветно предан Курбскому и на все смотрел его глазами. Но только зачем защищать князя перед Адашевым? Уж кому-кому, а Алексею Федоровичу давно известны самые тайные намерения Курбского. Эта проигранная битва – не что иное, как взятка. Да-да, хабар полякам и ливонцам за будущую безбедную жизнь в этой земле. Смазывает, уже смазывает пятки салом князь Андрей Михайлович, уже готовится покинуть Россию…
Алексей Федорович мотнул головой, отгоняя смертную печаль. Да она ведь не муха докучная, разве ее отгонишь?
– Выпей хоть на дорогу, – уныло предложил он, увидев, что Шибанов направился к окну, намереваясь уйти тем же путем, каким пришел. И правильно: вокруг одни государевы люди, надо беречься!
– Налей, – кивнул тот. – У меня баклага с собой есть, однако путь еще дальний, пригодится. Да не надо романеи, хлебного налей, зеленого, оно крепче греет.
Алексей Федорович наполнил ему чарку, потом другую, подал краюху хлеба и порядочный кус мяса, оставшийся от ужина.
Шибанов словно бы только теперь вспомнил, как проголодался, и жадно ел, отрывая огромные куски, молотя их крепкими белыми зубами словно жерновами.
– Ну, что там царь? – спросил наконец Алексей Федорович. – Слышал, он в Польшу сватов засылал? Ответ получен, нет ли?
– Получен, – неразборчиво ответил Васька, громко жуя. – Умыли нашего милостивца, ой как умыли! Катерина-то Ягеллонка уже сговорена за Иоанна, герцога финляндского, брата шведского короля. Да и на кой хрен, скажи ты мне, сударь, Сигизмунду-Августу сестру отдавать за нашего Ивашку? С Катерининой рукой он запросто под себя подгребет всю Ливонию как приданое королевны. Чай, польский король не больной, чтоб половину своей страны вот так, за здорово живешь, отдать Московии… Мне пора. – Василий с явным сожалением оглядел блюдо, на котором оставались только кости, обглоданные так, что и самому зубастому псу не поживиться. – Пора мне. Прощай, Алексей Федорович! Вряд ли еще свидимся, так что… А может, со мной? А, сударь? С нами, с князем? Еще не поздно!
– Поздно, – покачал головой Адашев, и Васька Шибанов только сейчас заметил, сколько седины в волосах, сколько морщин исчертило лицо этого человека, которому не исполнилось еще и тридцати двух лет.
Алексей Федорович вышвырнул Васькины обглодыши в темноту под окнами, потом затворил ставни и какое-то время еще постоял, прижимаясь лбом к сырому дереву. Он изо всех сил оттягивал миг, когда надо будет вернуться к столу и прочесть наконец письмо Курлятева-Оболенского. В конце концов ему стало стыдно себя, и он сорвал печать со свитка. Развернул его, поднеся как можно ближе к камину, и с усилием разглядывал корявые строчки, начертанные собственноручно Дмитрием Ивановичем, потому что вести, изложенные здесь, он не мог доверить никакому писцу.
Адашев прочел все это один раз, потом другой – словно надеялся, что не разобрал что-то, не так понял. Швырнул письмо в камин и долго смотрел, как его пожирает огонь.
Затем расстегнул черный суконный кафтан, нательную сорочку и снял с шеи маленький шелковый мешочек. На одном снурке он носил крест и ладанки, на другом – этот мешочек. Его дала Адашеву Магдалена – в тот самый день, когда вернулась от царицы, которой отнесла серьги. Первый раз в жизни он увидел тогда свою верную подругу такой опечаленной… нет, даже опустошенной.
– Думаешь, ничего не получится? – тревожно спросил Алексей Федорович.
– Получится, – прошелестела Магдалена. – Она умрет… не скоро, как я и обещала. Как бы от болезни. Но и мы умрем тоже.
– Все умрут! – передернул плечами Алексей Федорович, злясь на Магдалену, что напускает такого страху.
– Алексей, всё кончено, – сказала та безжизненным голосом. – Он узнает, он всё узнает!
– Как? – рявкнул Адашев. – Откуда?!
– Сие мне неведомо. Но ты еще вспомнишь эти слова. Вспомнишь!
На другое утро Магдалена перехватила Алексея Федоровича перед тем, как он уходил, и зазвала в свою опочивальню. Он оглядывался со странным выражением. Много лет уже минуло с тех пор, как пробирался сюда, таясь от жены, чтобы по крупицам собрать то счастье, которым когда-то одаривала его любострастница Магдалена! Теперь, родив Алексею Федоровичу пятерых сыновей, она утратила для него женскую привлекательность, но по-прежнему была ближе и дороже его сонной, ленивой, вечно чем-то недовольной жены. Именно тем утром она и дала ему теперь уже потертый, а тогда блестящий новым шелком черный мешочек, и сказала…
Адашев растянул завязки и вынул из мешочка точеный костяной сосудец, столь малый размерами, что в него мог поместиться всего один глоток жидкости. Да больше, сказала Магдалена, и не понадобится! Не раз за все прошедшие месяцы возникало желание сорвать с шеи этот зловещий дар и вышвырнуть куда-нибудь подальше, чтоб никогда не найти, – а сейчас он благословлял судьбу, что не сделал этого, и благословлял провидицу Магдалену… упокой, Господи, ее душу!
Курлятев-Оболенский писал, что ее больше нет в живых. Дело с отравлением царицы вышло-таки наружу, как Магдалена и предсказывала. Обнаружил сие новый архиятер царя, именем Елисей Бомелий. Воистину, могила не все покрыла – концы на тот свет вышли! Начато расследование, ищут соучастников. Но Магдалена, никого не назвав и ничего не сказав, умерла в застенке на другой же день после ареста. За ней, по сообщению Курлятева-Оболенского, приходил новый клеврет царский, Малюта Скуратов, человек редкостной свирепости и беспощадности. Ее назначено было пытать, и детей тоже, была уж приуготовлена дыба, но поутру палачи нашли всех шестерых мертвыми. Наверняка Магдалена припасла для себя самое верное и надежное из своих зловещих, тайных снадобий! Она уберегла себя и детей от мучений, взяв грех на душу.
Мысли путались, озноб бил все сильнее. Алексей Федорович налил кубок романеи, от которой недавно отказался Васька, и выцедил туда из костяного сосудца все, до последней капельки.
Осторожно омочил губы. Вино было сладким– сладким, вкус яда не чувствовался совсем. Хотя кто знает, каков он на вкус, тот яд… какова на вкус смерть?
Ноги вдруг подкосились, однако это была только лишь минутная слабость. Магдалена предупредила, что за средство дала ему, щадя его неистовую гордыню и не искорененное опалой тщеславие. Никто не должен заподозрить, что «избранный» первосоветник Адашев малодушно умер от яда, собственной рукою прервав свою жизнь! Пройдет неделя, говорила Магдалена, не меньше чем неделя… даже если за это время приедут царевы посланные – везти его в Москву, пытать, – он успеет ускользнуть. А для всего мира это будет выглядеть как смерть от огневицы, от горячки, от простуды, от сердечной хвори – какая разница, в конце концов?