Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]
Шрифт:
Он говорил правду. Этой ночью все прошлое было выпито-высосано из него неистовыми, страшными поцелуями, щедро изверглось-излилось в семени, выплеснулось-расточилось в бессмысленных, незнакомых словах, которых прежде он, чудилось, и не знал, а нынче они сами текли с языка, эти признания и клятвы, и, хоть чуял Данила, что они сродни черной клятве, даваемой запродавшими душу дьяволу, он произносил их по доброй воле и без принуждения, чувствуя, что запроси она с него кровавую расписку, он согласится и на это, лишь бы снова и снова вторгаться в ее неутомимое, сладостное лоно, сжимать в объятиях точеное упругое тело, ощущать на своей груди прохладную тяжесть длинных скользких кос.
О нет, Федька не соврал, не наплел лишнего. Напротив – сказал слишком мало!
После этого признания Данилы она усмехнулась своим хрипловатым, торжествующим смешком и гибко соскочила с постели. Послышалось легкое шлепанье босых ног по полу, а потом тень заслонила бессонный огонечек в углу. Данила всматривался расширенными глазами, но только раз блеснул светящийся очерк покатого плеча да крутой изгиб бедра, при виде которого у него зашлось сердце, да пробежал промельк по вороново-черной длинной косе. Она что-то делала рядом со светильником, смешно присвистывая сквозь зубы, как от боли, дула на пальцы – обжечься боялась, что ли? – и перехватывала то одной, то другой рукой какой-то предмет.
Данила жадно стерег глазами движения тени, опасаясь, что она канет во тьму бесследно, но нет: круто развернувшись и на миг подставив скудному огоньку темный сосок небольшой, но упоительно упругой груди, она снова прошлепала босыми ногами – теперь уже возвращаясь. Данила вздохнул с облегчением. Она вскочила обеими коленями на постель, нагнулась, щекотнув его живот напрягшимися сосками, выдохнула жарко:
– Ну а коли ты мой… носи отныне мое клеймо! Все мои жеребцы – клейменые!
И в следующее мгновение что-то жгуче впилось в его левое плечо, прямо над грудью.
Данила выгнулся дугой, взвыл, широко размахнулся, но она кубарем скатилась с постели, захохотала – и растворилась во тьме.
Когда погасли искры, сыпавшиеся из глаз от боли, Данила понял, что остался один, более того – она уже не вернется. Мгновенно обессилев от этой догадки, ощутив себя брошенным за ненужностью, изношенным башмаком, сполз с постели, кое-как нашарил раскиданную одежду и долго, медленно натягивал ее на себя, стараясь не бередить ожог на плече и с каждым движением все больше теряя силы. В тот миг, когда приотворилась дверь и заглянул всклокоченный, словно спал где-то в сене, Савка, у Данилы оставалось только одно желание: лечь где попало и тоже уснуть. Но приятель, жутко, с подвывом, зевая, вытолкал его из низенькой дверцы на какие-то огороды, косо спускающиеся в полный седого тумана овраг, провел по борозде, не давая упасть на давно не полотые морковные гряды, подвел коня и подсадил в седло, потому что Данила то и дело срывался со стремени. Савка шлепнул дрожащего Бурка по крупу, шепотом пригрозил:
– Помни слово! Молчи – и жив будешь! – и канул в тумане.
Изнуренный Данила прилег на шею коня, обнял покрепче, чтобы не упасть… Он не помнил, как Бурко выбирался из оврага на тропку, как петлял по московским улицам, отыскивая дорогу домой. Данила то ли спал, то ли пребывал в некоем подобии беспамятства… нет, память в нем жила, остро жалила, как боль в плече, стоило его невзначай коснуться.
Калитка, которую он столь долго и безуспешно пытался приотворить, вдруг подалась. Данила отпрянул – на него глядел отец. В исподнем – видно, сейчас с постели, – всклокоченный, с вытаращенными глазами.
– Мать честная, – простонал Иван Разбойников, воздевая руку для крестного знамения. – Ты где был, басурман? Ты ж в Александрову слободу вечор подался. С коня упал, что ли?
В голосе звякнуло ехидство, и Данила еще ниже склонил шею, уповая на то, что за эту ночь ничего в мире не переменилось и повинную голову по-прежнему меч не сечет.
– Подрался маленько, – пролепетал, едва шевеля распухшими губами. – Прости, тятенька. Бес попутал…
– Не бес, гляжу, то был, а бесица, – прищурился отец, и Данила покрепче стиснул на шее разошедшиеся концы рубашечного ворота, меж которых явственно сквозил сине-багровый кровоподтек. Было – она, сидя верхом, вдруг нагнулась и впилась в его горло, словно хотела перегрызть и напиться свежей кровушки. А Данила только выл от удовольствия и подбрасывал ее на своих бедрах в бешеной скачке…
– Тьфу, – не сердито, скорее озорно сказал отец, отводя молодо вспыхнувшие глаза. Чего греха таить, тятенька и по сю пору терпел иногда от матушки скалкою по затылку, поскольку не растерял с годами прежнюю страсть задирать подол первой же согласной на то молодке. – Тьфу, охальник, потаскун! Глаза б мои на тебя не глядели. Ладно, иди отоспись, да не попадись в таком непотребном виде матери – поедом съест! Оставь коня, я сам расседлаю.
Бросив признательный взгляд отцу, Данила на подгибающихся ногах обошел дом и вошел в холодные сени. Заложил засовы с обеих дверей – уличных и ведущих в избу [18] , потащил с себя армяк, надетый в дорогу, да так зацепил ожог, что скрипнул зубами. Надо бы посмотреть, чем она там его пометила.
18
Так иногда называлась одна общая большая комната.
Спустил с плеча пропотевшую рубаху, скосился. Да ну, больше разговоров. Вспухшее, покрасневшее полукружье – под вид перстня. Перстнем и клеймила – чем же еще? Диво, как сама себе пальчики не спалила, то-то постанывала… Данила ласково улыбнулся, не чувствуя ни обиды, ни боли – только сладость воспоминаний. Продолжал разглядывать ожог. Посредине раскаленно выдавился какой-то знак, напоминающий букву живете [19] . Данила силился его разглядеть, пока не закружилась голова. Потом плюнул на это дело и рухнул на ворох пыльных мешков из-под зерна.
19
То есть Ж.
Едва-едва оклемался под вечер… Уж неведомо, что там наказал отец матери, но она только два раза окликнула шепотком под дверью:
– Данилушка! Живой ли? Я тебе кислого молочка принесла… – а больше не приставала. Конечно, жизнь научила ее терпеть мужнины загулы, ну а сыну, понятно, какая еще судьба, как не по отцовой дорожке пойти!
Когда Данила, вылив на голову пару-тройку ведер ледяной воды и переодевшись, снова почувствовал себя человеком и наворачивал третью миску простокваши с хлебом, пришел Мишка, сосед, дружок детских лет и тоже истопников сын, и значительно подмигнул Даниле: выйди, мол.
– Сейчас в Кремле был, – сказал шепотком уже на дворе. – Твоего отца видал. Пересказать велел: твоя лапушка тебя ищет. Ждать будет, как к вечерне отзвонят, на прежнем месте.
Данила тоскливо завел глаза. Дуняшка начнет спрашивать, ездил ли он в Александрову слободу, а что ей сказать? Разве что батенькиными словами отговориться: с коня-де упал? Прислушался к себе: раньше при упоминании Дуни разливалось в душе мягкое, ровное тепло. Теперь же – ничего, пусто и холодно.
Ему пришлось довольно долго ждать на задворках Истопничьей палаты, где, по счастью, было довольно безлюдно, а Дуня все не шла. Наконец-то прибежала, и у Данилы против воли дрогнуло сердце при виде ее зареванного личика.