Жены грозного царя
Шрифт:
Вот так они оба и играли друг с другом в кошки-мышки, причем каждый был убежден, что кошка – именно он (она), а соперник – мышка.
В конце концов игра надоела Грозному, и тут Бельский сосватал государю красавицу Марью Нагую.
2. Ночь
В первую брачную ночь ее так трясло от страха, что она запомнила только этот страх и боль. Не то чтобы она чувствовала отвращение к мужу… Скромница, выросшая в духе беспрекословного послушания воле отца, Марьюшка не заглядывалась на молодых красавцев. Но все же осмелилась – заикнулась, что жених ей в дедушки годится. Отец рассердился:
– Да что такое молодость? Что такое красота? Кто силен и славен, тот и молод. Кто могуч и богат, тот и красив.
Ну и, само собой, старинное русское, непременное:
– Стерпится – слюбится.
Не слюбилось…
Нетерпеливые ласки старого мужа не заставили Марьюшку желать их снова и снова, однако тело ее пробудилось для плотской любви. Почти с ужасом ощущала она, что ежевечерне ждет прихода этого пугающего, чужого ей человека к себе на ложе, однако стоит ощутить рядом с собой его сухощавое, всегда болезненно горячее тело, как в ней все словно бы замирает и замерзает, она судорожно сжимает ноги и мечтает лишь о том, чтобы эта пытка поскорее прекратилась. И ее страх отнюдь не распалял его – наоборот, злил, раздражал. Царь не хотел насиловать свою молодую жену, он ждал от нее ласки, любовной готовности… а это пусть тихое, пусть скрытное, сквозь слезы, но такое отчаянное сопротивление снова и снова подтверждало: он совершил страшную ошибку, прельстившись юной красотой девочки, которая годилась ему в дочери. Наложница… он приобрел только очередную наложницу! Равнодушное чужое тело принимает его, но что творится в сердце и голове его молодой жены, Иван Васильевич никак не может постигнуть.
Постепенно муж и вовсе перестал навещать Марьюшкину опочивальню. Забыл ее государь, совсем забыл, и родные забыли – никто не зайдет навестить царицу. Дальние родственники Нагих, которых удалось пристроить при дворе, начали обиженно коситься на Марьюшку. У них одно на уме: сыщи место для того или другого, замолви перед государем словечко. А как замолвить, если государь к ней глаз не кажет? Опять одна – и днем, и ночью. Старые боярыни, те, что давно служат при дворе, всяких цариц видели-перевидели, и хоть говорят Марьюшке льстивые речи, не раз замечала она злорадные взгляды старух. Небось думают: «Быстро же надоела она государю! Недолго, видать, Нагим от сладкого пирога откусывать, того и гляди, загремит молодка в монастырь… небось в Тихвинский, к Колтовской отвезут!»
Старшая боярыня Сицкая больше всех невзлюбила царицу – с той самой минуты, как вместо ее племянника был назначен в Посольский приказ брат Марьи Нагой. И теперь, стоило ей застать молодую женщину в задумчивости, особенно тягучими осенними вечерами, когда меркнут, догорая, восковые свечи в высоких подсвечниках, а ветер уныло воет за плотно прикрытыми ставнями, еще усугубляя тоску, как боярыня злорадно начинала вспоминать ее предшественниц, которые тоже были избраны за красоту, но не удалось, не удалось им удержать любовь государеву! Как заведет страшные рассказы… словно и не видит, что у молодой царицы уже слезы в глазах стоят от страха и тоски.
В монастырь! Нежели ее отправят в монастырь?!
Она зажимала сердце ладонью и втихомолку молилась, чтобы у Сицкой язык отсох. Приказать ей замолчать и тем самым явить свой страх не позволяла гордость. Терпела и думала, что теперь, кажется, понимает, почему ее грозный супруг так ненавидел старинное боярство…
Потом Сицкая, насладившись молчаливыми страданиями царицы, спохватывалась:
– Ой, заболталась я. Что ж ты не остановишь меня, старую, матушка? Спать давно пора, спокойной тебе ноченьки!
И уходила, втихомолку похохатывая, довольнехонькая, словно наелась сладостей.
Время еще раннее, сон нейдет. Но делать нечего, нечего, тоска… Марьюшка заберется на высокое ложе, отпустит девку-постельницу и лежит, точит в подушку слезы, думая, что все могло быть иначе, если б царь оказался молод… В самом деле, лучше бы ее не за самого государя просватали, а за его старшего сына. Иван Иванович недавно женился в третий раз. Какая жалость, что раньше не надумал… Ведь Марьюшка куда краше, чем его невеста Елена Шереметева, – худощавая, смуглая, а глаза ее черные – наверняка недобрые глаза! Но Шереметева уже беременна, а она, Марьюшка, все еще порожней ходит.
Ребенок! Если бы у нее родился ребенок, нечего было бы бояться монастыря. Как бы ни сделался хладен к ней государь, он не посмеет отправить в затвор монастырский мать царевича. Почему же она никак не может зачать? Ведь уже другой год замужем! И не оттого ли государь бросил к ней хаживать, что убедился в ее неспособности к деторождению?
Теперь она верила во все долетавшие прежде и казавшиеся неправдоподобными слухи, будто царь снарядил посольство в Англию: снова начал искать невесту за морями. И кто решится отказать могучему царю московскому?!
Тогда – все, конец. Тогда дела ее совсем плохи… может быть, сейчас, в эту самую минуту, муж ее обдумывает, когда именно послать бесплодную, опостылевшую, ненужную больше жену в монастырь!
Марьюшка стиснула руки на груди, вглядываясь в темноту, рассеянную слабым светом лампадки. Ей уже давно чудились какие-то странные шорохи за дверью, а теперь пол явно скрипнул, как будто под ногами нетерпеливо топтавшегося человека.
А что, если это топчутся за дверью те, кого послал к ней государь? Он окончательно разочаровался в жене и решил избавиться от нее именно нынче ночью. Под покровом темноты ее выволокут из дворца, завернутую в шубы, с кляпом во рту, швырнут в телегу – и по расквашенной осенними дождями дороге вывезут из Александровой слободы в безвестность и стужу далекой монастырской кельи. И никто не увидит, не узнает, не подаст помощи. Слобода спит, темны все окна, темно, маслянисто плещется вода в еще не замерзшем озере и речке Серой, известных изобилием рыбы…
Из Марьюшкина горла вырвался слабый стон, но она зажала рот и замерла, зажмурясь от новой страшной мысли.
Озеро! Это озеро стало могилой для ее предшественницы!
…Наутро после свадьбы с Долгорукой государь не отправился, по обычаю, в мыленку с молодой женой, а, хмурый и молчаливый, пошел в приемную палату. Но никто не явился с докладами – не ждали бояре, что прямо с брачного ложа царь ринется заниматься делами. Не обнаружив привычного скопления людей, царь помрачнел еще больше. Ушел в свои покои – и почти тут же по дворцу разнеслась весть: царь с молодой женой уезжают в Александрову слободу немедленно! Этому никто особенно не удивился – государь и так в последнее время засиделся в Москве. Бояре и ближние государевы люди тоже приказывали закладывать коней и мчаться по санному следу в слободу.
Марья Долгорукая вышла из опочивальни грустная и даже заплаканная, однако в дороге развеялась и теперь с любопытством оглядывалась: не боясь морозного дня, по обочинам дороги стоял народ, чествуя царя с молодой женой. Однако государя, по всему видно, это не больно-то радовало, он по-прежнему был мрачнее тучи, и Богдан Бельский, скакавший справа от повозки, подумал, что, похоже, молодая чем-то не угодила мужу.
Он и представить себе не мог, в чем дело!
Вот и слобода. Возки въехали в дворцовую ограду и остановились у крыльца. Грозный что-то шепнул Бельскому и, не обращая внимания на царицу, скрылся во дворце. Марья шла за ним, испуганная и обиженная, а побледневший Богдан Яковлевич передал дворне непонятное царево приказание: вырубить на еще не совсем окрепшем покрове озера огромную полынью.