Женя и Валентина
Шрифт:
Армянский язык стали забывать еще родители Сурена, и потому армянский акцент в его речи — прикрывающая смущение защитная реакция.
— Я тогда думал, что совсем уже служить не буду, прорабом работал на станции Калиновская. Городок небольшой, все друг друга знают, и когда мне военком восьмого марта, в Женский день, позвонил, чтобы я зашел, я ничего такого не подумал. А он спросил: «Григорьян, документы принес?» — «Принес». Положил на стол паспорт, воинский билет, а он открыл ключом ящик стола, как будто что-то хотел достать оттуда, но не достал, а вот так сбросил в ящик документы. — И Сурен очень выразительно показал, как военком лениво открывал ключом ящик, как смахнул одним движением в него документы, как запер ящик и протянул бумагу: «На, читай». А там сказано было: «Направить Григорьяна в распоряжение…» — командирское звание, как сейчас помню, не было проставлено. Ехать надо было срочно. Я пошел домой, жена ждала меня за праздничным столом. Я ей и преподнес подарочек. Вместе с ней на следующий день выехали в Москву. Оттуда на Север. Неделю добирались, приехали, а там еще зима, и не то степь, не то тундра и базовый поселок из нескольких бараков. Представился командиру, а он бойца послал за всеми командирами части, знакомить со мной. Вечер был, мне неудобно, зачем
И потом меня на другие стройки перебрасывали. Один раз даже начальником гарнизона в районном городе был. И там тоже строил. И на службе и после службы. Клуб городу спроектировал, помог построить, потом в этот клуб бойцов в кино водил. Бойцы повзводно, а я с женой — за ними. Лида беременна была. Мне говорили: «Ты и жену строем в кино водишь». А потом, сам знаешь, время пришло: вроде бояться нечего, всю жизнь честно работал, а ночью думаешь — черт его знает, может, что и не так. Тут случай подвернулся уйти — заболел. И я ушел. И жену убедил. Диплом у нее пропадает: то работает, то не работает. Дети без школы, а главное, сам без перспективы. Вернулся и поступил в это самое проектное бюро — подальше и потише. Спасибо, в армии научился печки класть. Я и сейчас иногда кладу. А раньше у меня бригада была. Каменщики, плотники — они дома кладут, а как кончают, зовут меня, чтобы я печку сделал. Я после работы беру чемоданчик, мастерок и еду. Два вечера проработал — печка. Четыре печки в месяц сложил — моя зарплата в проектном бюро. Я мог бы бросить службу и жить вот так! А в деревню выехать — и цены бы мне не было. И работа чистая: глина и песок. Руки отмоешь — белые, как у барышни. И настроение хорошее. Поработал — попел. Я люблю петь. Меня и сейчас зовут. Я ж никогда не халтурю. Ребята после меня несколько печников пробовали — меня потом звали переделывать. Настоящий же печник говорит: «Трезвым не кладу». А я не пью. Хозяева даже сомневаться начинают. А я кладу чисто, хорошо, но сам знаю, что профессионального блеска не хватает, почерка, который складывается от постоянного повторения одних и тех же движений. Но горит всегда прекрасно. Однако сейчас я ребятам отказываю. Я им говорю: «На перспективу не работаете».
Часов в одиннадцать приходила дочь Сурена:
— Папа, мама волнуется.
К полуночи Слатин бывал уже мертв от усталости. Сурен тоже чаще ошибался и переделывал.
— Плюнь! — просил Слатин. — Пусть так!
Сурен упирался:
— Сделанное должно быть сделано. — И спрашивал у дочери:
— Мама внизу? Пусть поднимается.
Приходила Лида, полная, с одышкой, спрашивала:
— Заговорил людей? Замучил? Как тебе не стыдно, Григорьян?
Слатин смущался. Ему казалось, что и шутить так с наработавшимся Суреном нельзя. Но Сурен говорил:
— Это мой отдел технического контроля. Если Лида работу примет, значит, все в порядке.
И Лида находила какие-то недоделки.
Потом Сурен наконец начинал собирать в свою сумку плоскогубцы, отвертки, пробойчики, мыл руки, они садились за стол. Сурен просил кофе покрепче, и начинался разговор о детях. И Лида, и Сурен могли часами говорить о своих детях.
— У меня на десять лет вперед все расписано, — говорил Сурен. — Лишь бы войны не было. Когда сыну будет восемнадцать, я ему двухместную машину сделаю. Я тебе скажу, — предупреждал он возражения Слатина, — если войны не будет, все равно ему захочется велосипед, а потом мотоцикл. Так машина безопаснее.
Слатин смеялся, а Сурен говорил:
— Только война будет. По газетам вижу и так чувствую. Я же военный человек. Чутье у меня есть. И знаешь, о чем я жалею? Меня там не будет, когда это начнется. Хочешь верь, хочешь нет. Я же со своими из части переписываюсь. Их давно к западной границе передвинули. На Черное море в отпуск через наш город ездят, ко мне в гости заезжают. Я знаю, кто что умеет. Кто начальства боится, кто жены. Я тоже жены боюсь и сам понимаю, что, если там буду, ничего не изменится. Но вот иногда думаю — что-то такое они без меня упустят, что-то не так сделают.
В прошлом году Слатин помог Сурену избавиться от беды. Сурен сделал проект на ремонт двухэтажного дома. Дом этот, строившийся когда-то на одну богатую семью, был неудобен для общежития. Сурен предложил жильцам передвинуть лестничную клетку, вместо мансарды — этаж, квартиры по возможности изолировать. Ему сказали: «Будем купать вас в шампанском». Проект он сделал, а когда явились строители, оказалось, что дом с изъяном: за первым слоем кирпича в стенах — доски. Дореволюционный подрядчик обманул хозяина — делал кирпичные стены с пустотами. Дерево, правда, было еще превосходным: семидесятка, дуб. Должно быть, подрядчик купил и разобрал на доски старую баржу. Но те жильцы, которым переделка не сулила особых улучшений, написали несколько жалоб, в которых было сказано, что инженер Григорьян заставил жильцов согласиться на эту вредительскую переделку. И хотя жалоба была даже на первый взгляд пустой — проектировщику проще делать капитальный ремонт без всяких переделок и никаких возможностей кого-то заставлять у него нет, — жалобе дали ход. Тогда-то Сурен и разыскал Слатина. Слатин послал в проектное бюро толкового рабкора, и вот теперь Сурен нет-нет да напомнит: «Был с комиссией в том доме. Жильцы меня увидели, спрашивают: „А вы разве не в тюрьме?“
Однако жалобы эти чем-то Сурену и помогли. В горисполкоме к нему присмотрелись, увидели, как он работает, и взяли „исполняющим обязанности“ главного инженера жилуправления. „Исполняющий обязанности“ — потому что анкета у него все-таки была не очень ясной. Убрать буквы „и. о.“ так и не решились и вернули в проектное бюро с условием, что он будет работать заведующим, а деньги получать как сантехник в одном домоуправлении и как истопник в другом, пока в горисполкоме не найдут возможности повысить ему зарплату. И он опять сел за свой стол, уволил нескольких пьяниц и начал ремонтировать помещение. Бюро размещалось в левом крыле городской бани, вела туда узкая и крутая, как в церковной стене, лестница. Стены не штукатурились и не белились много лет — присутственное заведение с тошнотворным запахом ожидания, с тоской потерянного времени.
Он перекрасил стены, добыл специальные столы для проектировщиков, разыскивал и приглашал инженеров и жаловался Слатину:
— Я людям объясняю: „У нас можно хорошо заработать. Сдельщина! Можно заработать и тысячу и полторы. Как будешь работать“. Ты знаешь, что мне отвечают: „Лучше я буду получать семьсот, чем зарабатывать тысячу“.
Сурен ошеломленно смотрел на Слатина.
— Если бы мне сказали: „Не работай! Живи, как хочешь, но не работай“, — худшего наказания мне придумать было бы нельзя. Но я тебе скажу, человека можно отучить работать. Психологию ему так построить! — Сурен почему-то понизил голос. — В нашей конторе так и получается. Есть у нас строительная организация. Ремонтируют, строят по нашим проектам. Ни железа, ни краски, ни гвоздей, ни рубероида — никаких строительных материалов им не дают. А выкручиваться надо? Приходит заказчик с нашим проектом, а приходит, когда человеку уже позарез, когда он в крайности. Там посмотрят: „Этого у нас нет, этого у нас тоже нет, а это будет в третьем квартале“. Он им и говорит: „Я достал то-то, сам я слесарь, брат — печник, приятель — кровельщик. Мы сами все сделаем…“ А ему отвечают: „Мы включим вас в смету как своих сезонных рабочих и своих штукатуров пришлем“. И записывают себе полный объем работ! Слесарь, печник, кровельщик все быстро сделают — позарез! — штукатуры пол-литра разопьют, а начальство отчитывается на собрании: „План выполнен на сто и две десятых процента“.
— И ты молчишь? — спросил Слатин.
Усики Сурена затопорщились, он задумался:
— Вот слушай. Один раз ко мне на работу пришла мать. Они с отцом давно на окраину перебрались. Им нужно было печь отремонтировать, дымовую трубу нарастить. Я сказал, приду вечером, посмотрю, телегу с кирпичами пришлю и сделаю. А у меня в кабинете сидел прораб из этой конторы. Они у нас на планерках присутствуют. Тихо сидел. Мать ушла, а он поднялся ко мне. А у него газета под мышкой была. — Сурен вскочил, увидел на шкафчике газету, сунул себе под мышку. — „Зачем ты будешь сам возиться, трубу наращивать? Я телегу пришлю, печника“. Разворачивает газету. — Сурен наклонился к Слатину, развернул газету. — А в газетке у него смета: „Вот тут смета на пять тысяч рублей, подпиши“. Я как шуганул его! С трубой, кирпичами! Он вылетел из кабинета. Хотя не себе же он эти деньги положил бы в карман. Он выбивал зарплату для людей. Но вот пришел бы потом, сказал: „Я пошутил“. Не пошутил. У меня трое из этой организации работали, приносят смету: пиломатериал, купорос, олифа, гвозди… Я накрыл ее ладонью, говорю: „Меня всегда смешит, когда меня в строительных делах хотят обмануть. Но я вам предлагаю соглашение. Видите, как мы теснимся из-за ремонта? В три дня сделаете, я вам эту смету подписываю не глядя. Нет — пеняйте на себя“. На следующий день приходит один. „Где другие?“ — „Их прораб в другое место послал“. Те двое профессора, а тот, что пришел, шестерка. У них такое разделение. Покопался он два дня, на третий я его выгнал — без напарников не приходи! Явились. Говорю им: „Когда придете наряд закрывать, припомните наш разговор“. — „Начальник, все сделаем“. Еще три дня возились и исчезли. Я заглянул в комнату — чем же третий занимается? А он гвозди из одной кучи в другую перекладывает. На столе гвозди, понимаешь, по калибру разложены на три кучи, стол толкнешь, края куч смешиваются. Так он кладет с края кучи в центр! „Чем ты занимаешься?!“ — „Так гвозди же надо рассортировать“. — „Да они опять ссыплются!“ — „Так надо же!“ Я говорю: „Надо стеллаж перенести на место“. — „Не проходит“. Действительно, на два сантиметра сквозь двери не проходит. „Распили! Потом собьешь снова“. — „Так это ж надо пилить!“ — Сурен посмотрел на Слатина. — Ты говоришь, молчу ли я. Производство наше оборонного значения не имеет — ремонтируем людям жилье. Кто с нами считаться будет? А если бы у нас людей было побольше, оборот покрупнее, помещение получше — с нами могли бы и считаться. Я в Харькове был. Там здание трехэтажное, в штате десятки инженеров. Но я ж тебе говорю, что я уже тринадцатый начальник. Можно в таких условиях работать на перспективу?
Рассказывал Сурен азартно. То ли у него накопилось, то ли он так рассказывал потому, что Слатин работник областной газеты. Сам Сурен объяснял это так:
— Понимаешь, работы так много, что на друзей времени не остается.
Теперь ему предлагали место на заводе — сорок подчиненных, ставка семьсот рублей, и он спрашивает совета у Слатина, переходить или не переходить.
— Понимаешь, — говорил он, — директору нужен такой, как я. С административной хваткой. Талантливый инженер на эту должность не пойдет. — И Сурен смущенно улыбался потому, что сам же себя выводил из числа талантливых. — И я тебе скажу: год назад я и думать не стал — перешел бы. А сейчас с делом жалко расставаться. Все ж сердцем делалось. Пьяниц выгнал. Тех, кто за тринадцать начальников распустился, подтянул. Раньше ко мне в кабинет с криком входили — теперь крику нет. Я говорю: выгнал. Но это так говорю. Двух действительно уволил. А те сами ушли. Я и не держу. Ему сказали как-то, что от него сильно пахнет, а он ответил: „Все равно я ухожу“. И ушел без обиды. Понимает, что я прав, работать надо, а работать уже не может. Мне говорят: „Секретаршу взял не по чину красивую. Зарплата у тебя для нее слишком низкая. Все равно у тебя ее переманят“. Пусть переманивают. А новое дело начинать боюсь. Это же новые люди, новые связи. Тут мне верят еще и потому, что я бывший главный инженер, потому что за все эти годы я никого не обманул. А без личных связей, которые годами налаживаются, ничего сделать нельзя. Бумагу нам планируют 150 килограммов на год, а расходуем мы две тонны. И никакими легальными способами эти две тонны не достать. Я каждый день, когда иду на работу, захожу в облснаб и спрашиваю: „Раиса Ивановна, остаточки есть?“ Момент надо уловить, когда придет бумага и картон, когда их распределят по разнарядкам и вдруг окажется, что осталось несколько тонн, на которые как раз в этот момент никто не претендует. И никого я вместо себя послать не могу: ни главного инженера, ни бухгалтера, ни боже мой!» «Сколько вам положено?!» Считая с армией, третий раз начальником стал, с третьего захода стал понимать. Пришли ко мне из НКВД, им срочно проект нужен. Я не посмотрел, что они в форме. «А чем вы можете мне помочь?» — «А что вам нужно?» — «Бумаги». Так они, молодцы, на собственной машине привезли мне кальку.