Жерминаль (Перевод Н Немчиновой)
Шрифт:
– Поделом предателям! Так и надо. Пусть там остаются... Да и нечего хныкать, - могут по лестницам вылезть!
Брошенная кем-то мысль о лестницах подлила масла в огонь, и Этьен понял, что придется уступить. Боясь, что произойдет еще большее несчастье, он кинулся к подъемной машине, решив хотя бы поднять клети, а иначе тросы, перепиленные на самом верху, могли разнести их в щепы, рухнув на них всей своей огромной тяжестью. Машинист куда-то исчез, так же как и дежурные рабочие; Этьен сам ухватил пусковую рукоятку; пока он маневрировал рычагами, Левак и двое других забрались на массивные стропила, поддерживавшие шкивы. Едва только клети встали на упоры, послышался пронзительный визг напильника, врезавшегося в сталь. Настала мертвая
А тут вдруг Горелая побежала по лестнице и снова завопила:
– Топки гасить! В котельную! В котельную!
Женщины помчались вслед за ней. Жена Маэ присоединилась к ним, чтобы не дать им все переломать: так же как ее муж, она хотела урезонить товарищей. Она была спокойнее всех в этой толпе и находила, что можно защищать свое право, не производя у хозяев разгрома. Когда она вошла в котельную, женщины успели изгнать оттуда двух кочегаров, и Горелая, вооружившись большой лопатой, присела на корточки перед одной из топок и с яростью принялась выгребать из нее раскаленный жар прямо на кирпичный пол, где уголь продолжал гореть, выпуская черный дым.
Всего в котельной было десять топок на пять генераторов. Вскоре и другие женщины яростно принялись за работу; усердствовала жена Левака, ухватив лопату двумя руками; рядом старалась Мукетта, подоткнув юбки выше колен, чтоб они не загорелись; в этой адской кухне, словно освещенной заревом пожара, все фигуры казались кроваво-красными, все были потные, растрепанные, страшные, словно ведьмы на шабаше. Гора раскаленного угля росла, от жара потолок обширного помещения котельной пошел трещинами.
– Довольно!
– крикнула жена Маэ.
– Загорится халупа!
– Вот и хорошо!
– ответила Горелая.
– Чистая будет работа!.. Ах они проклятые! Я ведь говорила, что отплачу им за мужа!
В эту минуту раздался голос Жанлена:
– Осторожней!.. Я сейчас погашу! Сразу пар выпущу!
Он прибежал одним их первых, проскользнул в толпе, радуясь этой суматохе и придумывая, что бы натворить; и ему пришла мысль открыть краны и выпустить из котлов пар. Струи пара вырвались, словно грянули выстрелы; пять котлов вмиг опустели - с воем, с шипением и свистом, с таким громовым грохотом, что ушам было больно. Все исчезло в облаках пара; раскаленный уголь потускнел; жестикулирующие женщины казались тенями. Хорошо был виден только Жанлен, - забравшись на галерею, возвышавшуюся над белой, клубившейся пеленой, он взирал на толпу с восторгом и хохотал, разевая рот до ушей, торжествуя, что ему удалось вызвать такой ураган.
Длилось это с четверть часа. На кучу горящего угля вылили несколько ведер воды, чтобы окончательно его загасить, угроза пожара была устранена, но гнев толпы не стихал, наоборот, распалился еще больше. По лестнице сбежали мужчины с молотками в руках, женщины хватали железные прутья; кричали, что нужно разбить генераторы, сломать машины, разрушить шахту.
Этьена предупредили, он прибежал вместе с Маэ. Его и самого захватывала, опьяняла эта буйная жажда мести. Все же он боролся с собой, молил и других успокоиться: ведь тросы перерезаны, топки погашены, котлы опустели, - значит, работы в шахте невозможны. Его не слушали; он видел, что опять его захлестнет эта волна, как вдруг со двора, около низкой дверцы запасного спуска, раздались крики, свист, улюлюканье:
– Долой изменников! Трусы поганые, сволочи! Долой! Долой!
Выходили углекопы, поднявшиеся из шахты по лестницам. Первые, ослепнув от яркого солнца, застыли на месте, растерянно моргая глазами. Потом тороплива двинулись вереницей, думая лишь о том, как бы поскорее выбраться на дорогу и убежать.
– Долой подлецов! Сволочи! Предатели!
Сбежались все забастовщики. В две-три минуты никого не осталось в надшахтных строениях, - пятьсот человек, явившихся из Монсу, выстроились шпалерами: пусть-ка пройдут меж двумя рядами вандамские углекопы, отступники, предатели, вероломно спустившиеся в шахту; и каждого выходившего углекопа, одетого в отрепья, покрытого черной грязью, встречали жестокими насмешками: "Гляди-ка, гляди - ножки будто кочки, а зад как бочка", "А у этого нос провалился. Скажи спасибо шлюхам из "Вулкана", "А вон у того глаза слиплись, разлепить не может, желтым воском заросли!", "А этот-то, этот! Ну и долговязый, ну и сухопарый! Чисто жердь!" Вылезла толстая откатчица, раздался неистовый хохот: "Эй, грудастая, брюхастая, задастая!" Каждый норовил ее пощупать. Насмешки переходили в издевательства, того и гляди посыпались бы тумаки. Шествие несчастных углекопов все не кончалось, они проходили гуськом, дрожа от холода, молча сносили оскорбления, бросая исподлобья косые взгляды, втягивали голову в плечи, ожидая побоев, и с облегчением вздыхали, когда оказывались за воротами и могли наконец убежать.
– Да что ж это! Сколько их там?
– воскликнул Этьен.
Он удивлялся, что углекопы все выходят и выходят, его возмущала мысль, что спустилась в шахту вовсе не горстка голодных людей, запуганных штейгерами. Значит, на вчерашней сходке в лесу ему солгали? В шахте Жан-Барт почти все вышли на работу. И вдруг у него вырвался крик негодования, он бросился к двери, увидев у порога Шаваля.
– Ах негодяй! Так вот для чего ты нас позвал?
Послышались ругательства, началась толкотня, забастовщики готовы были кинуться на предателя! Вот оно что! Вчера вместе с нами клятву давал, а нынче со всей шатией-братией в шахту полез! Посмеяться над людьми вздумал?
– Хватай его! В шахту! В шахту!
Шаваль, бледный от страха, что-то бормотал, пытаясь оправдаться. Но Этьен, охваченный, как и все, яростью, оборвал его и закричал вне себя:
– Ты хотел с нами идти, вот и пойдешь... Ну марш, гадина!
Новые крики заглушили его голос. Появилась Катрин, ослепшая от яркого солнца, замиравшая от ужаса перед исступленной толпой. Ноги ее, перебравшие каждую ступеньку ста двух лестниц, подкашивались, ладони кровоточили, она задыхалась. И вдруг мать, увидев ее, бросилась к ней, замахнулась, чтобы ее ударить.
– Ах мерзавка! И ты тоже?.. Мать подыхает с голоду, а ты ее предаешь ради любовника!
Она хотела дать дочери пощечину, но муж удержал ее руку. Но Маэ и сам был в бешенстве и, схватив Катрин за плечи, тряс ее, осыпая упреками за недостойное поведение. Они с женой потеряли голову и кричали громче всех.
При виде Катрин Этьен окончательно пришел в неистовство, он повторял:
– В дорогу! К другим шахтам! И ты тоже пойдешь с нами, мерзавец!
Шаваль едва успел взять в раздевальне свои деревянные башмаки и натянуть на себя вязаную шерстяную фуфайку. Его обступили, дергали, и он поневоле бежал вместе с другими. Катрин тоже надела башмаки, наспех застегнула у ворота старую мужскую куртку, которую носила зимой вместо пальто, и, обезумев от ужаса, побежала вслед за любовником, не желая бросать его в беде, - она была уверена, что его растерзают.
В какие-нибудь две минуты шахта Жан-Барт опустела. Жанлен, подобрав где-то пастуший рожок, дул в него, издавая хриплые звуки, как будто собирал стадо коров. Женщины - Горелая, жена Левака, Мукетта - подоткнули юбки, чтоб легче было бежать, а Левак, высоко подняв топор, вертел им, словно тамбурмажор своим жезлом. Подходили все новые люди, собралось уже около тысячи, и толпа вновь устремилась по дороге, словно разлившийся поток. Ворота оказались слишком узки; сломали забор.
– К шахтам! Долой предателей! Снимать с работы!