Жерминаль (Перевод Н Немчиновой)
Шрифт:
Но забастовщики двинулись дальше. Было около пяти часов вечера; багровое солнце опустилось к горизонту и, словно заревом пожара, освещало равнину. Проходивший по дороге коробейник сообщил, что драгуны направились в сторону Кревкера. Тогда толпа круто повернула, раздался клич:
– В Монсу! В дирекцию! Хлеба! Хлеба! Хлеба!
V
Господин Энбо подошел к окну кабинета посмотреть, как его жена проедет по улице в ландо, отправляясь на званый завтрак в Маршьен. Проводив взглядом Негреля, гарцевавшего рядом с дверцей экипажа, он спокойно вернулся к письменному столу и сел за работу. Когда ни жена, ни племянник не оживляли дом шумной суетой своего существования, он казался пустым. В этот день кучер повез г-жу Энбо; Розу, новую горничную, отпустили со двора до пяти часов вечера; остался только камердинер Ипполит, неслышно ходивший
Около девяти часов утра Ипполит, хоть он и получил распоряжение никого не принимать, позволил себе доложить, что пришел Дансар с какими-то важными вестями. И только тогда директор узнал о сходке, состоявшейся накануне в лесу; подробности сообщения отличались такой точностью, что, слушая их, г-н Энбо вспомнил о любовных шашнях Дансара с женой Пьерона, столь широко известных, что каждую неделю два-три анонимных письма в дирекцию разоблачали распутство главного штейгера. Очевидно, Пьерон все рассказал жене, а та любовнику, - в доносе чувствовались разговоры на супружеском ложе. Воспользовавшись случаем, г-н Энбо дал понять, что ему все известно и пока он ограничится советом быть поосторожнее, во избежание скандала. Дансар отвлекся на минутку от доклада, отрицал, оправдывался, но внезапная краснота его толстого носа выдавала вину грешника. Впрочем, он не особенно растерялся, радуясь, что отделался так легко: обычно директор проявлял неумолимую строгость высоконравственного человека, когда какой-нибудь служащий позволял себе позабавиться с хорошенькой работницей. Затем разговор опять пошел о забастовке. Решили, что эта сходка в лесу просто фанфаронство, пустое хвастовство крикунов. Серьезной угрозы нет. Во всяком случае, рабочие поселка еще несколько дней не посмеют пошевелиться, - несомненно, на всех нынче утром произвела большое впечатление военная прогулка.
Но когда Дансар ушел и г-н Энбо остался один, он чуть было не послал депешу префекту. Удержал его только страх, что он, быть может, зря выдает свое беспокойство. Он и так не мог простить себе недостаток чутья: ведь он повсюду говорил и даже писал в правление, что забастовка больше двух недель не продлится. Однако, к великому его удивлению, она тянется почти два месяца. Это приводило г-на Энбо в отчаяние, - с каждым днем его престиж уменьшался, падал его авторитет, он видел, что ему необходимо придумать какой-нибудь блестящий ход, чтобы вновь войти в милость к правлению. Он как раз запросил оттуда распоряжений на случай возможного столкновения с забастовщиками. Ответ еще не поступил, г-н Энбо надеялся получить его с дневной почтой. Он полагал, что успеет послать телеграммы - вызовет воинские части для охраны шахт, если такова будет воля правления. Он был уверен, что это наверняка вызовет схватку, прольется кровь, будут убитые. Такая перспектива его смущала, - при всем своем усердии, он хотел избежать подобной ответственности.
До одиннадцати часов он мирно работал в кабинете: мертвую тишину нарушало только шарканье щетки, - Ипполит натирал воском пол где-то на втором этаже. Потом принесли одну за другой две телеграммы: в первой сообщали о захвате ордой забастовщиков шахты Жан-Барт, а во второй говорилось, что там перерезаны тросы, погашены топки котлов, все разгромлено. Г-н Энбо удивился. Зачем забастовщики пошли к Денелену, вместо того чтобы напасть на одну из шахт Компании? А впрочем, пусть их громят Вандам, - это пойдет на пользу его плану отнять копи у Денелена. В полдень г-н Энбо спокойно позавтракал один в просторной столовой, где ему безмолвно прислуживал Ипполит, неслышно ступая в войлочных туфлях. Однако от этого одиночества беспокойство г-на Энбо усилилось, и у него все похолодело внутри, когда бегом прибежавший штейгер доложил ему о том, что произошло на шахте Миру. А вслед за этим, когда он заканчивал пить кофе, принесли еще телеграмму, из которой он узнал, что шахты Мадлен и Кревкер тоже под угрозой. Тут он совсем встревожился, но решил подождать почты, которую приносили в два часа. Как быть? Немедленно вызвать войска? Или лучше подождать распоряжения правления? Он вернулся в кабинет, хотел прочесть докладную записку префекту, которую накануне поручил Негрелю написать. Не найдя ее на столе, он подумал, что, вероятно, племянник
Войдя к племяннику, он удивился: по забывчивости или из лени Ипполит еще не прибрал комнату. Из отдушины калорифера, не закрытой с вечера, тянуло теплом, и в этой запертой спальне застоялся жаркий, душный, влажный воздух, пропитанный каким-то пронизывающим, крепким ароматом, от которого г-н Энбо задохнулся, - он подумал, что это пахнет от таза с невылитой мыльной водой, стоявшего на умывальнике. В комнате был страшный беспорядок: везде раскидана одежда, на спинках стульев висят мокрые полотенца, постель не застлана, смятая простыня упала на ковер. Впрочем, он бросил вокруг лишь рассеянный взгляд и направился к столу, заваленному бумагами. Дважды перебрав по одной все бумаги, он убедился, что докладной тут нет. Что за черт! Куда ж ее засунул этот легкомысленный мальчишка?
Отойдя от стола, г-н Энбо обвел взглядом всю комнату и вдруг заметил на незастланной постели какую-то яркую, сверкающую, как искра, точку. Он подошел, машинально протянул руку. Из складок простыни выглядывал золотой флакончик. Он сразу узнал флакончик своей жены - флакончик с эфиром, с которым она никогда не расставалась. Но он не мог понять, каким образом эта безделушка оказалась тут, как она попала в постель его племянника. И вдруг он побледнел как смерть. Значит, жена спала в этой постели.
– Извините, барин, - послышался за дверью голос Ипполита.
– Я видел, вы сюда поднялись.
Лакей вошел, и беспорядок, царивший в спальне, поразил его.
– Ах ты господи! Я ведь еще и не прибрал комнату! Розу нынче отпустили со двора, она убежала спозаранку и всю работу на меня взвалила.
Господин Энбо спрятал флакончик в руке и так крепко сжал его, что чуть не раздавил.
– Вы что?
– К вам опять пришли, барин. Какой-то человек из Кревкера письмо принес.
– Хорошо. Скажите, чтоб подождал.
Значит, его жена спала тут. Заперев дверь на задвижку, он разжал руку, посмотрел на флакончик, оставивший красный след на ладони. И внезапно он догадался, понял, что эта мерзость происходит в его доме много месяцев. Он вспомнил свои прежние подозрения, ночные шорохи за его дверью, чуть слышные шаги босых ног в безмолвном доме. Это его жена пробиралась сюда.
Рухнув на стул, стоявший напротив кровати, он не сводил с нее глаз и долго сидел так. Его словно обухом ударили. Вдруг он очнулся: в дверь стучались, пытались ее отворить. Он узнал голос слуги:
– Барин! Ах, у вас заперто, барин...
– Что еще?
– Кажется, очень срочное дело. Рабочие все громят. К вам двое пришли, ждут внизу. И телеграммы есть.
– Оставьте меня в покое. Сейчас приду.
Он весь похолодел при мысли, что Ипполит мог найти флакончик, если бы прибрал утром комнату до его прихода. А впрочем, слуга, вероятно, все знал, ведь двадцать раз он застилал эту постель, еще теплое ложе прелюбодеяния; он находил на подушках волосы директорши, видел гнусные следы на простынях. Сейчас он нарочно лезет сюда, хочет поиздеваться. Может быть, он стоял тут у двери, подслушивал, насмехаясь над развратом своих хозяев.
И г-н Энбо не шевелился, все смотрел на постель. Долгое мучительное прошлое вставало в его памяти. Его брак с этой женщиной, - поженились, и сразу же стало ясно, что они не подходят друг другу ни душой, км телом; у нее, конечно, были любовники, о которых он не знал, а про одного он знал и терпел эту связь десять лет, как терпят извращенный вкус к чему-нибудь мерзкому у больного человека. Потом переехали в Монсу, у него возникла нелепая надежда исцелить ее; тянулись месяцы затишья, дремоты в этом изгнании; к жене приближалась старость, которая наконец должна была возвратить ее мужу. Потом приехал племянник, она выступила в роли матери Поля и вместе с тем взяла его в наперсники, говорила ему, что сердце ее мертво, навсегда погребено под пеплом пережитого. А муж? Какой глупец! Ничего не видел, ничего не мог предусмотреть. Он обожал эту женщину, которая считалась его женой, женщину, которой обладали многие мужчины, и только он один не мог ею обладать. Он обожал ее, он полон был постыдной страсти, готов был ползать перед ней на коленях, лишь бы она пожелала отдать ему объедки, оставшиеся от других! Но даже объедки она отдавала другому, этому юнцу.