Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом
Шрифт:
– Кто это вам сказал?
– Неважно. Так командовали или нет?
Теперь Дудник покосился на Мартемьянова, пытаясь понять, что стоит за его вопросом. Докурив самокрутку, он вмял ее в снег и произнес голосом человека, которому надоело повторять одно и то же:
– Какое это имеет значение, капитан? Командовал – не командовал… Все наше прошлое перечеркнуто и лучше нам самим его не ворошить: без нас ворошителей хватает. Я же у вас не спрашиваю, в каком отряде служили вы. Да и пора нам, иначе все здесь останемся.
– Минута дела не решает. Зато я вам скажу: я служил в сто первом перед самой войной, но что-то вас там не видел. Я хорошо помню подполковника Старостина.
– Давайте, капитан, наши отношения выясним после боя. Если, конечно, останемся в живых. А чтобы вас не отвлекали от дела сомнения, скажу коротко: вашего Старостина я должен был сменить 23 июня, да немцы меня опередили. И вас я вспомнил: родинка у вас заметная. Вы служили начальником связи в сто первом, а я – начальником оперативного отдела погранокруга. Я приезжал к вам раза два. А теперь надо идти.
– Ладно, подполковник, кое-что вы мне прояснили. Но не все. Далеко не все. С остальным разберемся потом. – И снова в его голосе послышалась угроза. Затем спросил: – А что будем делать с этим фрицем? Тащить назад – бессмысленно. Оставлять здесь – тоже.
И оба посмотрели на немца.
Тот съежился под их тяжелыми взглядами, лицо его побледнело и покрылось бисеринками пота. Он вдруг протянул к ним руки, точно защищаясь, затем, прижав их к груди, заговорил:
– Их бин не есть Фриц. Их бин не есть дойтше зольдатен. Их бин есть Аустрия.
– Австриец, что ли?
– Я! Я! Аустриец. Гитлер капут.
– Все вы «Гитлер капут», как припечет, – проворчал Мартемьянов.
– Оставим его здесь, – произнес Дудник. – Куда он денется?
Мартемьянов молча взял винтовку связного, выдернул затвор, сунул в карман.
– Черт с ним, пусть остается, – согласился он.
– Зии лиген хир, – сказал Дудник, ткнув австрийца в грудь, затем показав на воронку, в которой лежал раненый связной. – Ферштеен?
– Я! Я! Ферштеен! – поспешно закивал тот головой.
– Вир комен цурюк, – показал Дудник рукой назад. – Нох айн маль комен форверст. Плен. Гефангеншафт ду. Ферштеен?
– Я! Я! Ферштеен! Их лиген хир унд вартен зии.
– Ну и ладно. Лежи и жди, черт с тобой, – кивнул Дудник и отвернулся.
Назад решили идти, сместившись метров на сто в сторону от немецкого дота. Конечно, для пулемета и четыреста метров не расстояние, но все же. Уходить слишком далеко поопасались: там тоже виднелся подозрительный бугорок, который мог оказаться дотом.
Немецкий пулеметчик засек их, когда они преодолели половину пути между березовым колком, где остались связной и австриец, и полосой леса, за которым все сильнее разгорался бой. Сперва пуля догнала Дудника, разворотив ему предплечье левой руки. Он вскрикнул от резкой боли, и бежавший вслед за ним Мартемьянов подхватил его и втащил в первую же воронку. Здесь, истратив оба индивидуальных пакета, он накрепко перевязал Дуднику руку, использовав вместо шины пучок ивовых веток.
– Все, подполковник, отвоевались. Лежите теперь здесь, а уж я как-нибудь сам, – сказал он, закончив перевязку. – Будем отходить, прихватим. Немцам не оставим.
– Спасибо, капитан, – попытался улыбнуться Дудник, но лицо его лишь перекосилось от боли. – Скажите Красникову, – с придыханием продолжал он, – чтобы одно орудие выкатил на прямую наводку против дота. Да и справа, похоже, тоже может быть дот. И еще вот что: посоветуйте Красникову, чтобы отступал под прикрытием огненного вала. Иначе не пройти.
– Ладно, скажу, – пообещал Мартемьянов. Он сделал Дуднику самокрутку, зажег ее, сунул в рот, положил автомат на грудь и приподнялся.
И тут же Дудник увидел, как шея его вспухла, будто под кожу сунули мячик, а потом сразу же брызнула обильной кровью. Руки у Мартемьянова подломились, и он ткнулся носом в землю, но тут же приподнялся, однако не удержался на руках, упал на бок, потом, судорожно перебирая руками и ногами, лег на спину. Одна рука его медленно, с трудом дотянулась до раны, попыталась ее зажать. Он еще успел, хрипя и вращая кровавыми белками глаз, приподнять трясущуюся голову, попытался что-то сказать, но слов разобрать было нельзя.
Алая кровь хлестала между пальцами, прижатыми к горлу, и было видно, как жизнь покидает тело бывшего капитана: оно все более обмякало и приникало к земле, словно пытаясь вписаться в неровности воронки.
Дудник смотрел на него во все глаза, забыв о своей ране, понимая, что он ничем не может помочь своему товарищу по несчастью.
Капитан закашлялся – кровь потоком хлынула изо рта. Он захлебывался ею, с хрипом втягивая в себя воздух. Вдруг меж сомкнутых ресниц его выдавились две слезинки и задрожали, готовые скатиться по щекам. Мартемьянов медленно открыл глаза, зрачки его какое-то время блуждали из стороны в сторону, потом остановились на Дуднике. С минуту, наверное, они смотрели друг на друга, глаза в глаза, пока глаза капитана не подернулись смертной пеленой, не остановились, и только слезинки все еще дрожали на ресницах, как живые.
Дудник пальцами прикрыл глаза капитана, оттолкнул бесполезный автомат и, преодолевая боль, снял с себя все лишнее, оставив лишь гранаты. Иногда он замирал от боли, пережидал, стиснув зубы и крепко зажмурив глаза, – боль немного отступала, он снова шевелился, стараясь не тревожить раненую руку.
Может, что-то отвлекло немецкого пулеметчика, но до самого леса ни одна пуля не прожужжала над головой бывшего подполковника. В лесу он поднялся на ноги и, качаясь, останавливаясь, то и дело хватаясь рукой за ветви деревьев и кустарника, побрел на звуки боя. Он брел по лесу, через который они менее часа назад шли втроем, живые и невредимые. И вот двоих уж нет, сами они никого не успели убить в этом бою, и получилось, что цена их жизни – цена тех нескольких патронов, что истратил немецкий пулеметчик. Медяки какие-то. Да и его, Дудника, тоже: с раздробленной костью предплечья долго не протянуть. Да и зачем тянуть? Кому он нужен – безрукий-то?
Боясь потерять сознание, Дудник остановился, припал к березе и закрыл глаза. Так он стоял минуту или две. Боль отпустила, сознание прояснилось. Дудник открыл глаза: сквозь пелену тумана начали постепенно прорисовываться деревья, ветки, снег, небольшая поляна, а на ней ряды трупов в немецких шинелях, в немецких касках, ощеренные лица, распахнутые страхом глаза, скрюченные пальцы рук, алый от крови снег.
Откуда здесь столько трупов? Судя по всему, еще час назад эти немцы были живы: кровь еще не успела почернеть, взяться коркой, лица не обострились, глаза не затянуло пленкой. Дудник разглядел на их шинелях артиллерийские петлицы, соотнес это с появлением немецких противотанковых орудий и недолгой, но густой автоматной стрельбой у себя за спиной, когда рыл вместе со всеми окопы, и только после этого понял, что это за немцы, как они здесь очутились и откуда взялись пленные австрийцы с артиллерийскими петлицами. Но еще долго не мог оторвать от них своего взгляда, испытывая что-то вроде удовлетворения: значит, цена им, бывшим офицерам, все-таки повыше, чем пятак.