Жертва. Путь к пыльной смерти. Дверь между…
Шрифт:
— Но ведь он заметит. И притом — сразу. Насколько мы теперь его знаем, первое, что он сделает, вернувшись сюда, это бросится к своим бутылкам.
— Плевать мне на то, что он заметит! И что он может сделать? Тем более, что он может сказать? Не побежит же он вниз кричать: «Я Джонни Харлоу! Кто-то сейчас выкрал из моего номера пять бутылок шотландского виски!..» Нет, он ничего не сможет ни сказать, ни предпринять.
— Конечно, не сможет… Но он будет знать, что бутылки взяты. Как вы думаете, какие мысли возникнут
— Очень интересно знать, какие мысли могут возникнуть в голове у начинающего алкоголика? И потом: почему вы думаете, что он придет к выводу, что это дело наших рук? Ведь если бы эти бутылки обнаружили мы, то на него само небо обрушилось бы, как только он вернется. Так подумал бы он. Но небо на него не обрушится, мы не скажем ему ни слова — до поры до времени. Поэтому он придет к выводу, что бутылки у него украл какой-нибудь воришка, возможно, кто-либо из членов команды. Ведь среди команды тоже есть люди, которые способны на мелкое воровство.
— Значит, мы ничем не сможем ему помочь?
— Мы — не сможем… О, будь я проклят! И будь он трижды проклят, этот Харлоу!
— Уже слишком поздно, Мери, — сказал Харлоу. — Я больше не могу водить гоночные машины. Джонни Харлоу дошел до точки. Спросите об этом кого угодно.
— Я не об этом. И вы это знаете. Я о том, что — вы пьете…
— Я? Пью? — лицо Харлоу, как всегда, было бесстрастным. — Кто это говорит?
— Все!
— Значит, все лгут!
Это замечание, как и было рассчитано, прекратило разговор. Со щеки Мери на ее ручные часы капнула слеза, но Харлоу не сказал ни слова. Постепенно Мери успокоилась и, вздохнув, сказала:
— Я сдаюсь… Глупо было бы и пытаться что-то сделать, Джонни. Вы идете вечером на прием к мэру?
— Нет.
— Я-то надеялась, что вы пойдете вместе со мной. Может быть, вы мне окажете такую любезность?
— Чтобы выставить вас мученицей перед всеми? Нет!
— Но почему вы не ходите на такие приемы? Ведь на них ходит каждый третий гонщик.
— Я — не каждый третий. Я — Джонни Харлоу. Я — пария, отверженный. У меня тонкая и чувствительная натура, и я не люблю, когда люди не обращают на меня внимания и не разговаривают со мной.
Мери положила обе руки на его руку.
— Я буду разговаривать с вами, Джонни. Вы же знаете, я всегда буду с вами разговаривать! Всегда!
— Знаю. — В тоне Харлоу не было ни горечи, ни иронии. — Я искалечил вас на всю жизнь, и вы всегда будете разговаривать со мной. Лучше держитесь от меня подальше, моя юная Мери. Ведь я — все равно что яд.
— Некоторые яды мне очень нравятся.
Харлоу сжал ее руку и поднялся.
— Пойдемте. Вам надо успеть переодеться к вечернему приему. Я провожу вас до гостиницы.
Они вышли из кафе. Одной рукой Мери опиралась на палку, другой взяла Джонни под руку. Он нес вторую палку, замедляя шаг, приноравливаясь к ее походке.
Когда они медленно шли по улице, на углу, из темной парадной выскочил Рори Мак-Элпайн. Он дрожал от холода, однако не замечал этого. Судя по удовлетворенному выражению лица, мысли его были заняты более приятными категориями, чем вечерняя температура. Он перешел на другую сторону улицы и пошел вслед за Мери и Харлоу, правда, держась от них на весьма почтенном расстоянии. Дойдя до первого перекрестка, он сразу же свернул и бросился бежать.
Когда Рори вернулся в гостиницу, он уже не только не дрожал, а обливался потом, так как почти всю дорогу ему пришлось бежать. Он прошел через холл, поднялся по лестнице, вошел в свой номер, вымылся, причесался, поправил галстук и провел несколько минут перед зеркалом, стараясь придать лицу выражение печали и покорности. Наконец он достиг желаемого эффекта и отправился в номер к отцу.
Он постучал, услышал какое-то невнятное бормотание и вошел.
Номер Джеймса Мак-Элпайна был самым комфортабельным в отеле. Мак-Элпайн мог позволить себе любую роскошь. И как человек, и как миллионер, он не видел причины отказывать себе в этом.
Но в данный момент Мак-Элпайн не испытывал никакого наслаждения от своих возможностей и, откинувшись в мягком кресле, казалось, не ощущал никакого удовольствия, естественного для человека, которого всегда окружает комфорт. Он как будто погрузился в какой-то одному ему известный мрак, из которого выглянул только в тот момент, когда сын его прикрыл за собой дверь.
— В чем дело, мой мальчик? Неужели нельзя было подождать до завтра?
— Нет, папа, нельзя.
— Тогда выкладывай побыстрее. А то, видишь, я занят.
— Да, папа, знаю… — Выражение печали и покорности не сходило с лица Рори. — Но есть кое-что, о чем я обязательно должен тебе сказать. — Он нерешительно замолчал, словно собираясь с духом. — Это касается Джонни Харлоу, папа, — добавил он наконец.
— Все, что ты думаешь о Харлоу, не должно предаваться гласности. — Несмотря на строгий тон, каким были сказаны эти слова, на осунувшемся лице Мак-Элпайна промелькнуло любопытство. — Мы все знаем, как ты относишься к Харлоу.
— Да, папа… И я об этом подумал, прежде чем идти к тебе. — Рори снова замолчал в нерешительности. — Ты знаешь, что говорят о Джонни Харлоу, папа? То, что он слишком много пьет?
— Ну и что же? — Голос Мак-Элпайна прозвучал совершенно спокойно.
Рори лишь с трудом удержал на лице благочестивое выражение. Кажется, дело будет потруднее, чем он воображал.
— Все это правда… Ну, что… то, что он пьет… Я сегодня видел его в кабачке.
— Спасибо, Рори. Можешь идти. — Мак-Элпайн помолчал. — А ты тоже был в этом кабачке?