Жертва
Шрифт:
Позади костров тростниковые пики с железными наконечниками стоят перекрещенные, склонив друг к другу смертельное острие. Так сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы.
Сумрачный день тихо сменяется ночью.
Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы.
Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан.
Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы.
И уже не скачут сарбазы,
Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги.
Неделя. Другая. Крепко стоят горы…
Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят – и в них пробуждается надежда.
Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.
Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу.
Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть.
Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками.
Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина – «зал приветствий» – обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках – жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены «льва Ирана». Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать «барсов» лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает.
Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение.
Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью:
До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. «Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов…», «Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе».
Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви.
Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха.
Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини – конфеты, розатон – напиток из засахаренных лепестков роз.
И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама.
Старший евнух Мусаиб приподнял полу «зала приветствий», оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу.
«Барсы» на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор.
Но… «барсы» знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров.
Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя.
Точно магнит, притягивают «барсов» укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию.
Саакадзе первый сказал шаху – этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал.
Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей – и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин.
Саакадзе очнулся.
– Батоно, – шепчет посиневшими губами Эрасти, – батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы.
В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов.
Встревоженный шах пытливо посмотрел на своих советников. Но никто не смел высказать давно созревшее мнение.
– Значит, ханы считают, что лучше отступить в Ганджу?
Ханы молчали.
Полы шатра откинулись. Саакадзе поспешно вошел и склонился перед шахом:
– Ты звал меня, повелитель?
– Мой сардар, ханы советуют отступить до весны в Ганджу. Они страшатся: не погибнет ли здесь войско «льва Ирана».
– Шах-ин-шах, весной будет еще хуже. Дороги превратятся в липкую грязь, маленькие потоки – в шумные реки, кустарник – в колючие заросли. Весной обвалы ломают леса, и целые скалы с деревьями и землей падают с гор. Весной весь народ скроется в лесах и горах, успеют спрятать скот, коней и богатство, что же тогда завоевывать? Кроме камней, ничего не найдем.