Жертва
Шрифт:
— Вот мой дядя. Дядя! — орал, заметив его, Филип. В руку ему вцепился кто-то, стоявший спиной к Левенталю, но этот белокурый затылок, этот холстинковый пиджак он мгновенно опознал.
— Что тут творится? — крикнул Левенталь. От неожиданности он обращался не к Филипу, не к Олби, к обоим сразу.
— Я горчицу взял со стола, а вот он меня схватил, — кричал Филип.
— Правильно. И схватил. Чтоб обратно поставил.
Левенталь покраснел, потянул к себе Филипа.
— A-а, так это и есть ваш дядюшка? — Олби осклабился, но глаза его ненадолго остановились на Левентале. Он явно работал на публику, стоял, по-дурацки нахохлившись, и едва удерживался от смеха: наслаждался эффектом. И во всем эта фальшивая нотка, это актерство.
— Я спросил, можно, я горчицу возьму. Я у леди спросил, она сказала; бери, — говорил Филип. — Где же она?
— Все правильно,
— Что я вам сказал?
— Ты слямзил горчицу. Она этой юной даме не принадлежит. Это принадлежность стола.
— Не видела я вас за столом! — вскрикнула девушка.
— Все таскаетесь за мной, — тихонько выдавил из себя Левенталь, — давайте-давайте, достукаетесь. Я на вас в суд подам. Я не шучу.
— Ох, да я могу на вас подать за оскорбление действием. Был свидетель.
— Жаль, шею тебе не свернул, — простонал Левенталь. Большая его голова дергалась. Ему приходилось давить свой гнев из-за Филипа.
— О, уж вы бы свернули. И хорошо бы. — Олби съедал его взглядом и водил языком по губам.
— Это кто? — спросил Филип.
— Так, один противный тип. Когда-то давно встречались. Не обращай внимания. Противный тип.
Сели. Филип намазал свой бутерброд горчицей и молча смотрел на дядю.
— Ты не расстроился, нет?
— Ну, я дернулся, когда он меня схватил, но я его не испугался.
— Тут и пугаться нечего. — Он подпихнул ему через стол тарелку. — На, доешь за меня, Фил.
Сердце бухало. Он тяжело глянул в сторону входа. Олби исчез.
«Нет, он думал, я этого не выдержу. Пусть лучше он не попадается мне на глаза».
9
В толчее зоосада Левенталь все высматривал Олби. Задиристость, готовность принять вызов гасла, и проступала тоска. «Если Олби хочется таскаться за мной, кто ему запретит? И в такой толпе можно незаметно подкрасться». Часто Левенталь чувствовал, что на него смотрят, терпел, терпел. Изо всех сил старался отряхнуть Олби, сосредоточиться на Филипе. Но все время, перемещаясь от клетки к клетке, разглядывая зверей, все время, разговаривая с Филипом, попыхивая сигаретой, улыбаясь, Левенталь помнил про Олби, и настолько он был уверен, что за ним следят, что сам как будто уже видел себя этими серыми странными глазами: свои скулы, прыгающую на горле жилку, морщины, все свое тело и ноги в белых туфлях. Так преобразясь в собственного соглядатая, он уже видел и Олби, и настолько вплоть как будто стоял за его спиной, что различал даже это плетенье костюма, видел эту пущу затылка, очерк виска и кровь, порозовившую ухо; и запах этих волос и кожи будто засел у него в ноздрях. Эта резкость, эта острота его давила, угнетала, дурманила. Снова ударила жара, едкий запах зверей, соломы, пыли, навоза теснил мысли; солнце перетекало через верхние ветки, отталкивалось от брусьев и сеток, их раскалив добела, и на секунду вещи вдруг расплывались, и тогда Левенталь просто боялся упасть. Но заставлял себя передвинуться и снова сносно себя чувствовал.
После зоологического сада Левенталь с Филипом пошли в парк. Филип решил отдохнуть, двинулся к скамейке. Но Левенталь сказал: «Нет-нет, поищем в тени», — тут было пересечение двух аллей, со всех сторон открыто. Сели на склоне, куда нельзя незаметно подкрасться. На перекрестке толклись люди, среди них мог оказаться Олби. Наступал вечер, нес новый вал жары, и воздух загустевал, плотнел, приминал траву и кусты своей тяжестью. Левенталь был начеку. Подумывал даже, не отплатить ли Олби той же монетой, устроить ему засаду. Но предположим, он его схватит, что дальше? Что — его можно сконфузить? Таких ничем не проймешь. Отдубасить? А что? Мысль. Да нет, зачем отвечать идиотством на идиотство, бредом на бред, лучше поостеречься, так будет умней. И зачем нарываться на новую сцену в присутствии Филипа. Ведь так и остается неясным, какое впечатление Олби на него произвел в ресторане. Наверно, Филип понял, как Левенталь огорчился, и потому деликатно скрывает свои чувства. Надо с ним поговорить. Но не хочется выказывать панику; и страшновато начинать разговор; еще неизвестно, куда он их заведет. Или не стоит приписывать мальчишке такую уж проницательность? Филип, кажется, призадумался, примолк, а ведь естественно бы упомянуть происшествие, хоть разок. Не забыл же он, в самом деле, ту сцену.
— Ты что, Филин? — спросил Левенталь.
— Так. Ноги устали, — был ответ, и Левенталю осталось гадать, что в действительности на уме у Филина.
Он решил взять до переправы такси, встал:
— Пошли, Филип, тебе пора возвращаться.
И быстро зашагал к Пятой авеню. Филип, несколько огорошенный, кажется, такой внезапностью, явно зато наслаждался поездкой в открытом такси. Левенталь его проводил на Статен-Айленд, посадил в автобус. И вернулся на Манхэттен.
Часов в девять, после рыбного ужина, который чуть поклевал, он тащился домой и думать не думал еще куда-то идти. Забрел в табачную лавку, оглядел полки над сверкающим прилавком, купил пачку сигарет. Рассеянно принял сдачу, но вместо того чтоб сунуть в карман, стал высматривать никель, чтоб позвонить Уиллистону. Вдруг нашло: объясниться, сегодня, сейчас. И уже непонятно было, как он мог столько тянуть. Пролистнул справочник, выписал номер, шагнул к будке.
Подошла Фебе Уиллистон, от этого голоса вдруг ёкнуло сердце; вспомнилось, сколько раз он звонил, просил Уиллистона посоветовать, где-то там поднажать, с кем-то там познакомить. Уиллистоны проявляли терпение, и сколько раз он беспомощно, молча, спихивал на них собственные заботы, ждал, торча у них в гостиной, повиснув на телефоне, ждал, пока его трудности взвесят, рассмотрят, ощущал себя полным нулем, рад был взять свою просьбу обратно, и ничего он не мог поделать. И конечно, он часто звонил некстати, и конечно, злоупотреблял терпением Уиллистонов. Сколько раз, берясь за дверной молоток, бросая никель в автоматную щель, думал с замиранием сердца: «Как на сей раз обойдется?» Сейчас тоже вот думал, хоть обстоятельства переменились.
— Это Левенталь, — он сказал. — Привет.
— Левенталь? Ох. Аса Левенталь. Привет, Аса.
Пожалуй, прозвучало вполне нормально. Особой сердечности ждать не приходится, если перед тем ты года три людям не звонил, если не больше.
— Я ничего.
— Вам Стэна позвать, да?
— Да.
Стук положенной трубки, минута, еще минута, смутный отзвук разговора. Наверно, не хочет подходить, думал Левенталь. Пилит ее, наверно, зачем не сказала, что его дома нет. И тут звякнула трубка:
— Алло, алло.
— Да, я слушаю. Аса, вы?
Левенталь выпалил без обиняков:
— Стэн, послушайте, мне надо вас увидеть. Не уделите мне сегодня немного времени?
— A-а, сегодня. Экспромт, однако.
— Да, понимаю. Надо было вас спросить, может, вы уходите?
— Ну, в общем, на самом деле мы собираемся.
— Я ненадолго. Минут на пятнадцать, мне больше не надо.
— Вы где?
— Недалеко. Я схвачу такси.
Уиллистон, в общем, даже не скрыл досады. Но он сказал «ладно», и Левенталь, проглотив свое «пока», брякнул трубку. Не важно, не важно, как Уиллистон согласился, главное, согласился. Левенталь вышел на середину улицы, подманивая такси. Конечно, он думал, влезая в машину, Уиллистону не очень-то нравится, когда так звонят и, отбросив формальности, ляпают просьбу. Но все равно, все равно, тут не до того, если Уиллистон действительно взял сторону Олби. Тут на кону справедливость, репутация человека, честь. Ну и есть еще кой-какие соображения.
Такси рвануло, и вдруг Левенталя бросило в жар: всплыл стишок, который, бывало, бубнил отец.
Руф мир Ешке, руф мир Мошке, Абер гиб мир грошке [7] .Хоть чертом назови, только денег дай. Какое мне дело, что ты меня презираешь? Больно нужно мне, думаешь, твое уважение? Да что у тебя есть за душой, чему бы я позавидовал, — кроме грошей? Точка зрения отца. Чужая точка зрения. Левенталя она коробила, ужасала. Отец при всем при том жил бедным и бедным умер — строгий, гордый старый дурак с его этими дикими взглядами, только и думал что о выгоде и как бы ему с помощью денег защититься от власти врагов. Да кто они, эти враги? Все вообще, весь мир. Сплошное воображение. И какая там выгода. Как крупный коммерсант, корпел над своими остатками, за своими засовами, затаился, как крыса в норе, а все ради того, чтобы стать львом. Да, где она, выгода; и какой из него лев. До чего же тяжело думать об отцовских повадках. Левенталь встрепенулся, хотел попросить шофера, чтоб ехал живей. Но такси уже подшелестело к дому Уиллистонов, и он вцепился в дверную ручку.
7
Зови меня Ешке, зови Мошке.
Только дай мне грошик (идиш).